Мы, дети старых шахтеров, относились к нахаловским детям свысока и почему-то дразнили их «желтопузиками», Мы держались всегда особняком от них. Встречи между нами часто кончались дракой. Нам казалось, что они, пришельцы, дерзко нарушают наши древние права: как они смеют ходить по нашей степи, играть между наших отвалов, купаться в нашем ставке! Да и зачем они к нам приехали! Жили бы у себя в деревне!
Петька тогда был предводителем шумной нахаловской ватаги. Я помню его босым, загорелым, высоким и ловким. Ватага носилась по степи, как табун диких коней. Заметив нас, рудничных. Петька пронзительно свистел, сзывая своих товарищей к бою. «Желтопузики!» кричали мы, засев где-нибудь в чахлых кустах, в получали в ответ залпы камней и кусков грязи.
Однажды случилось так. Послала меня мать к соседке за дрожжами, и на улице встретился мне Петька. На нем была ватная женская кацавейка — на дворе холод, зима, — и он торопился куда-то с круглой корзиной в руках. Я забыл, что он старше меня и сильнее. Я бросил в него ледяную сосульку, попал ему и щеку, показал язык и еще крики: «Тю-у, «Нахаловка»! — «Я тебе покажу «Нахаловку»!» рассердился он. Через минуту я прибежал домой с синяком под глазом, размазывая по лицу потоки слез.
Прошло несколько лет. Я ходил в школу, а Петька давно работал в шахте. Встречи наши были редки, и временами я вообще забывал о нем.
Случилось в нашей семье большое несчастье: моего отца разбил паралич. Доктор сказал — положение безнадежно, вылечить его нельзя. Увидев, как он лежит под пестрым лоскутным одеялом на койке, немой и неподвижный, я весь затрясся от горя: жалко было тятьку, ох, как жалко! Тяжелые были для меня дни! И мать тогда решила, что я должен вместо отца работать в шахте: «Семья наша шахтерская: кроме тебя, Сережа, некому».
Пришел знакомый десятник, старинный приятель отца — звали его Фрол Нилыч, — постоял в комнате, посмотрел, повздыхал, потрогал седые усы и, пошептавшись с матерью, увел меня в контору. «Работать наниматься», сурово сказал он.
На следующий день рано утром он уже ждал меня в надшахтном здании. Мы вместе вошли в клеть. Прозвенел сигнал к спуску — четыре дребезжащих удара, клеть дрогнула, рванулась — и умчала нас в темноту, под землю. Фрол Нилыч сам привел меня в квершлаг в показал закрытую вентиляционную дверь.
— Як партия поедет, отчинять будешь.
Я понял: нужно стоять у этой двери и, когда будут проезжать поезда вагонеток с углем, открывать ее.
Фрол Нилыч ушел; я остался один. Так началась моя подземная жизнь.
К шахте человек привыкает не сразу. Сначала я тоскливо вглядывался в маленький желтый огонек своей лампы — он казался здесь единственным живым существом и другом. Вокруг было темно, тихо, над головой нависали каменные глыбы, где-то гулко и страшно капала вода.
Время от времени издалека, из темноты квершлага приходили звуки. Сначала доносился неясный шум, потом он нарастал, переходил в грохот, появлялась пляшущая, быстро приближающаяся точка света, и воздух рассекал пронзительный свист — так свистели коногоны, предупреждая об опасности дверовых и всех встречных. Я торопливо распахивал дверь и сам прижимался к стенке. Партия вагонеток проносилась мимо, обдавая меня ветром и оглушая лязгом. Рельсы шли под уклон, и лошадь еле успевала убегать от мчащегося сзади, настигающего ее груза.
В один из первых дней работы, за полчаса до смены, я сидел на корточках у порога надшахтного здания и разглядывал опоясанных бичами бойких ребят. «Вот какие они, коногоны, — размышлял я. — Не боятся же ездят на этих поездах!» Вдруг ко мне подходит один, тоже с бичом поверх куртки.
— Здорово, пацан! Значит, теперь в шахте?
Смотрю — это нахаловский Петька. Большой какой-то, совсем взрослый. Я смутился, отвернулся и ничего не ответил.
— Ну и дурак! — сказал он и ушел.
С год, наверно, мы работали вместе. Я узнавал его, если партия неслась по квершлагу особенно лихо. Он лежал на первой вагонетке, пригнув голову, размахивал лампой и свистел диким, разбойничьим свистом: пусть все сторонятся и очищают перед ним дорогу! За целый год я не сказал ему ни слова; я боялся его и завидовал ему, А потом он исчез. День его нет на работе, два нет… Я спросил кого-то: может, Рысев в другой смене?
Оказалось иначе: мне объяснили, что он совсем уехал с рудника и поступил в Красную Армию.
Мысли о Петьке занимали меня долго. Не все же быть, — я думал, — в дверовых! Вот стану коногоном, и все увидят, что я ничем не хуже. Пойду с бичом, и скажут: «Рысев был хороший коногон, а Гулявин не хуже… куда не хуже, лучше в сто раз!»
Я внимательно приглядывался к коногонским бичам и думал, какой бич у меня будет. Длинный кожаный бич с бахромой из ремешков. Хороший коногон всегда носит бич с достоинством, следит за ним, украшает его. «Жалость какая, — терзался я, — целых два года ждать! Зачем не берут в коногоны раньше восемнадцати лет.
Два года прошли быстро, а стать коногоном мне не пришлось: в шахте ввели электровозную откатку. По квершлагам вместо лошадей побежали глазастые электровозы с яркими фарами, и мечта о коногонском биче отпала сама собой. Мне уж и не хотелось быть коногоном. Да и о Петьке я даже думать перестал. Я взрослел и менял профессию за профессией, искал себе по вкусу и по плечу: был стволовым, попробовал забойщиком — не понравилось; потом работал крепильщиком и плотником по вентиляции.
Когда мне исполнилось двадцать лет, в нашей шахте случился пожар. Слесарь Шелобанов — как оказалось потом, скрывшийся из деревни кулак — нарочно повредил электрический кабель. От кабеля загорелись крепление и уголь. Огонь, раздуваемый воздушной струей — вентиляции в шахте сильная. — скоро распространился по подземным выработкам нижнего горизонта.
В ту памятную смену я вместе с другими крепильщиками работал по ремонту верхнего вентиляционного ходка. Кто-то закричал. Мы увидели, что снизу на нас быстро надвигается стена густого дыма. Мы бросили все и побежали: дым загнал нас в тупик заброшенного штрека. Мы знали, что попасть в дым —