— Э-эй! Эй, сюда!
Мужики остановились, переглянулись. Дюргий отер вспотевшее лицо, и старый шрам неприятно дернуло. Он потянулся за топором, бормоча:
— Это еще кто…
Голос приближался.
— Сюда! Сюда! — просили из чащи взволнованно.
— Может, случилось чего. — Дядька Мика задумчиво смял свою бороду.
— Айда, поглядим.
Перехватив поудобнее топор, Дюргий шагнул на голос.
Сменив на вырубках отца, ослабевшего после эпидемии лихорадки, Дюргий стал одним из самых молодых работников, и дядька Мика вечно попрекал его за горячность и нетерпеливость. Но тут дело иное. Никто не стал останавливать его или остерегать.
Они вошли в лес всем гуртом, с Дюргием во главе, и вскоре увидели человека. Незнакомец, весь износившийся и всклокоченный, будто дикий, шел со стороны финской границы. Он махал им одной рукой, а второй тащил за собой по земле нечто большое, укрытое тряпьем. Приглядевшись, Дюргий увидел, как под тряпками что-то шевелится. Послышался тонкий девичий стон, от которого захолодел затылок, и Дюргий подбежал ближе.
— Товарищи, помогите, — попросил незнакомец.
В его просьбе было такое отчаяние и в то же время надежда, что Дюргий сразу подумал: там, на волокушах, кто-то при смерти. Он заглянул за спину мужчине и увидел молодую женщину. Обхватив руками огромный живот, она мучилась от боли. У Дюргия закружилась голова, как только он понял, что именно происходит. Но по спине хлопнула крепкая, как доска, ладонь дядьки Мики, и это привело его в чувство.
— Деревня рядом, — сказал Мика, крепко сжав плечо Дюргия, и первый шагнул к волокушам. — Хватайтесь, мужики.
Женщина, казалось, совсем ничего не весит, такая она была исхудавшая — все ушло в живот. Доро́гой Дюргий познакомился с Иваном, но о себе пришлый почти ничего не рассказал. Бывший военный — вот и все. Почему он шел от финнов и кем ему приходится беременная, Дюргий так и не понял. Но по тому, как он нежно убирал с блестящего лба волосы, как гладил по щеке и просил потерпеть, догадался, что они не чужие друг другу люди. О подробностях уже не стал расспрашивать. Сам он был не из говорливых, а в таких вопросах и вовсе не разбирался.
К своим двадцати пяти годам Дюргий еще и не женился — в деревне не осталось никого подходящего. Отец то уговаривал, то ругался, но Дюргий на своем стоял твердо. Слишком глубока была давняя обида — как шрам, который пролег через всю левую щеку. Его рваные края всегда были на виду, напоминая Дюргию, кто такой он сам и кто его отец. Трус и убийца, вот он кто. Никакая девица не заслуживает такой семьи.
В деревню спустились почти бегом, подгоняемые стонами. Ближний дом был Дюргия, туда и принесли. Оторопевший отец встретил их в сенях и, сразу все поняв, указал на широкий плотницкий стол. Сам тут же засуетился: смахнул стружку и мелкий инструмент, застелил чистой тканью. На вставшего столбом Дюргия только рявкнул:
— Чего варежку разинул? А ну, бегом за Хильмой!
Имя старой ведьмы хлестнуло давним пожаром. Но косматые брови отца сдвинулись на переносице, и Дюргий не смог ему возразить. Он вывалился из сеней и припустил со всех ног к дому старухи.
Хильму попусту не тревожили. К ней шли только с самым серьезным делом: залечить глубокую рану, проводить покойника, встретить младенца. Или извести какое-нибудь зло — лихоманку, коровью смерть, одержимого духом. Из всех способов извода Хильма предпочитала огонь как самый надежный.
Старое пепелище было как раз по пути. Дюргий пробежал мимо него, стараясь не глядеть. Здесь раньше жила Колгана со своими детьми. Со старшим они крепко дружили: вместе рыбачили, ходили ставить силки, играли в камешки и помогали друг другу по хозяйству. Иногда его младшая сестра увязывалась за ними. Дюргий не был против — девочка ему нравилась. Он даже пообещал себе, когда они оба вырастут, позвать ее замуж. Шрам на щеке снова дернуло, стоило только подумать о ней. Дюргий смутно помнил ее лицо и голос, зато очень ясно — что произошло той зимой, в год волков и пожара.
С другими детьми они пошли в лес проверить добычу, но нарвались на оголодавшую стаю. Пять мальчишек и одна пигалица-девчонка — они бы все погибли, если б не она. Как у нее получилось поднять в воздух и раскидать волков, Дюргий так и не понял. Он сам отлетел и рассек себе щеку об острый сук. Мать потом долго вытягивала из раны занозы, заливаясь слезами, и шрам остался кривой, с рваными краями. Но собственное лицо волновало Дюргия меньше всего. Куда больше — то, что потом сделал отец.
Наслушавшись безумных пророчеств Хильмы и ее товарок, он был среди тех, кто запалил факел и пришел ночью к дому Колганы. Сонного Дюргия он выдернул из постели и взял с собой. Хотел показать, как будет мстить халтиатуи за обезображенного сына. Крыша занялась очень быстро, а вместе с ней и весь дом. Жар пламени долетал до Дюргия, опаляя рану. Глядя на огонь, он так плакал, что швы, наложенные кое-как, разошлись.
Позже среди обгоревших дочерна балок нашлись только останки взрослого человека — Колганы. Детских не было нигде. Старухи-ведьмы уверяли, что халтиатуи выгорела вся без остатка, а старшему удалось выбраться и сбежать. Деревенские же с тревогой ждали мести — большого пожара, мора, неурожая. Любой беды. Но зима сменилась весной, весна — летом, лето — осенью, и все было хорошо. Если не считать пепелища на месте соседского дома.
Ступив на ведьмино крыльцо, Дюргий поморщился. Как ни проклинай старуху, а делать нечего — он поднес кулак к двери. Уже хотел было стучать, но Хильма первая распахнула дверь.
— Чего тебе? — спросила не слишком ласково.
— Там у нас… баба пришлая… — Дюргий растерянно показал руками большой живот и кивнул в сторону своего дома.
Прищурившись полуслепо, Хильма впилась в него взглядом:
— Юбки у ней какие? Мокрые уже?
Дюргий только глазами захлопал. Хильма сдернула с крючка белый платок, вышла, заворачиваясь в него по самые брови.
— Ума нет — так хоть ноги резвые, — проворчала она и, сползая с высокого порога, распорядилась: — Беги тогда вперед, ставь греться ведро воды. Да кали мне нож поострее! Я уж как-нибудь сама доковыляю…
И Дюргий снова побежал. Когда он вернулся в родной дом, вода уже грелась кипятильником, а Иван, закатав рукава по локоть, рвал старые, но чистые простыни на тряпки. Роженица тяжело дышала, все лицо у нее было в крупных каплях пота. Дюргий поспешно вымыл руки с мылом в тазу, прокалил над огнем свой охотничий нож. Затем, не зная, чем еще помочь, смочил тряпицу и положил роженице на лоб. Юбки у ней и правда были все мокрые, а лицо — красивое, хоть и перекошенное страданием. И отчего-то смутно знакомое.
Тут в сени выглянул отец.
— Ну что? Идет? — спросил он Дюргия. Тот кивнул. — Поторопилась бы…
Женщина снова начала стонать, и отец, закрыв уши руками, как ребенок, вернулся в дом. Дюргий поспешил следом. Там, за плотной дверью, стоны были не так слышны. Уйдя в самую дальнюю комнату, где на столе под кружевной салфеткой стояло радио, он сел на табуретку и стал крутить ручку приемника. Пытался поймать какую-нибудь волну, чтобы отвлечься.
Дюргий не знал, куда себя деть. Сидеть в одной комнате с раздраженным отцом было невмоготу, а в сенях он и подавно чувствовал себя лишним. Он отдернул занавеску, выглянул с надеждой в окно: тяжело переваливаясь, к дому спешила Хильма.
Вот она свернула в калитку, и лестница под ее тяжелыми шагами заскрипела. Вот женщина в сенях закричала совсем страшно, так что у Дюргия все обмерло, а отец выругался последними словами и в сердцах хлопнул по приемнику. Радио натужно захрипело, и сквозь эти хрипы наконец-то послышалась невнятная человеческая речь.
Дюргий осторожно выглянул в сени. Хильма уже держала роженицу за ноги, заглядывала ей под юбку.
— Ничего-ничего, — говорила она, оглаживая ее колени. — Лучше от доброго слезы, чем от дурного попреки.
Иван стоял у изголовья. Из-за его спины Дюргий не видел лица женщины, только большой живот, который ходил волнами судорог. Вот ее тело выгнулось, раздался новый душераздирающий крик, страшнее прежнего. Отец в дальней комнате гаркнул: