Лихолетов попытался ей помочь.
— Ты говорила о сделке, — осторожно напомнил он.
Катарина, явно взволнованная, обернулась.
— Прежде чем скажу, где она, — начала она, — мне нужно знать…
Но тут в дверь коротко постучали, и Лихолетов увидел, как вытянулось и побледнело лицо Катарины. Она выхватила револьвер и наставила его — но не на дверь, а на Лихолетова. Руки у нее дрожали.
— Katharina, hast du Gäste? [1]
Услышав этот вкрадчивый голос, Лихолетов больше не раздумывал. Остались только рефлексы. Именно они бросили его к Катарине, выбили револьвер из ослабевших рук, перехватили ее поперек груди.
Изумленный Нойманн застыл на пороге комнаты. В короткой летной куртке, с острым подбородком и почти прозрачными глазами — это был он, никаких сомнений. Лихолетов хорошо запомнил, как выглядит смерть. Он почувствовал, как рот наполняется горькой слюной, а в висках стучит от злого возбуждения. Катарина судорожно выдохнула, и Лихолетов вжал ей дуло в щеку.
— Я выстрелю, — предупредил он. — Ферштейн?!
Нойманн, ничуть не смущенный этой угрозой, поднял пистолет.
— Стреляй, — разрешил он. — Мне все равно.
Катарина вздрогнула, словно ее ударили током. Даже Лихолетов от неожиданности ослабил хватку. Нойманн улыбался. В его глазах Лихолетов ясно видел, что ему действительно все равно.
Чудовище, думал Лихолетов, отталкивая Катарину в сторону, чтобы не попала под огонь. Чудовище, думал он, наводя револьвер на Нойманна. Чудовище, убившее весь его отряд одним приказом. Не знающее цену ни человеческой жизни, ни преданности, ни любви, готовое прикрываться детьми. Чудовище. Чудовище.
Губы Нойманна зашевелились — вот-вот раздастся тот самый убийственный шепот. И на сей раз Лихолетов не сможет ускользнуть: револьвер Катарины в его руке на редкость надежен. Он пожалел, что не залил себе уши воском или не проткнул барабанные перепонки длинной иглой. Но пуля должна успеть — быстрее звука, раньше шепота. Одной точно хватит, чтобы раз и навсегда успокоить собственных призраков.
Ведь именно для этого он прошел весь путь. Все должно кончиться здесь и сейчас.
Палец уже давил на спусковой крючок, и тут кто-то вскрикнул — не Катарина, другая женщина. Совсем юная, даже почти девчонка, она выскочила из-за спины Нойманна и встала между ними. Лихолетов с трудом ее узнал. В последний раз он видел ее невнятным кулем на плече у похитителя, обритую почти налысо, в затрапезном больничном халате. В предпоследний — летом у себя в кабинете, запуганную и нервную.
Сейчас она не походила ни на ту, ни на другую. Ее волосы отросли, щеки горели здоровым румянцем. Хорошо одетая, хоть и испачкана в чужой крови. Но главное отличие, конечно, было в другом. Настоящие перемены, которые случаются с людьми, видны только в глазах. Анна Смолина смотрела прямо и бесстрашно, полная праведного, всесильного гнева.
Вот ее руки взлетели ладонями вперед — и невидимая волна ударила Лихолетова в грудь. В спину врезался край тумбочки, рука задела кувшин — тот полетел на пол и разбился на несколько крупных осколков. Из груди выбило весь дух, показалось даже, что треснуло одно из ребер. Так вот оно как, подумал Лихолетов, отстраненно наблюдая, как его тело сползает в фарфоровое крошево и розовые лепестки. Вот что произошло тогда, на площади. И в Смоленске. И в Витебске. И черт знает где еще.
Револьвер укатился в сторону, по голове текло липкое и горячее, плечо тоже пекло — от удара все раны открылись. В ушах стоял звон, Лихолетов пытался повернуть голову, но не мог. Его утаскивало куда-то в темноту.
— Он жив?.. Я что, убила его? — донеслось издалека. — Я не хотела…
Если бы Лихолетов мог, он бы расхохотался этому запоздалому и очень милому вранью. В ту секунду, когда Смолина взмахивала рукой, прожигая его гневным взглядом, — она очень даже хотела. По крайней мере, хотела серьезно его проучить. Что ж. Кажется, Нойманн добился своего, а он — опоздал.
— Все хорошо, Аня, — ворковал с ней Нойманн. — Ты умница, все правильно сделала. Больше нечего бояться…
Но Смолина была безутешна. Послышался всхлип и сдавленный шепот:
— Они убили Боруха. Катарина, ты знаешь? Он там лежит…
— Значит, не все дети справились с домашним заданием? — спросил Нойманн по-немецки. Катарина что-то ответила ему тихо, но Нойманн ее перебил: — Мне нужно поговорить с ним наедине. Спасибо, Катарина.
Крепкие каблуки Катарины почти сразу застучали по направлению к выходу, но Лихолетов еще слышал всхлипы Смолиной.
— Аня, тебе нужно отдохнуть, — с нажимом сказал Нойманн. — Иди к себе в комнату. Я разберусь здесь.
Продолжая всхлипывать, она покорно вышла. Когда все стихло, Лихолетов с трудом приподнял голову. Заскрипел пол, пахнуло сырым полем — Нойманн сел рядом с ним, опустившись на одно колено, легко хлопнул его по щеке. Затем, вцепившись в подбородок, дернул вверх, вынуждая посмотреть ему в глаза. Лихолетов зашипел от боли.
— Очень рад, что мы снова встретились. — Нойманн скалился, разглядывая Лихолетова и на всякий случай держа его на мушке. — А ты постарел. Всего четыре года прошло, что же с тобой случилось?
— Ты случился, — одними губами прошептал Лихолетов, но Нойманн его услышал.
Он рассмеялся, протянул:
— Прекрасно, прекрасно…
— Ты убил моих друзей. — Лихолетов мотнул головой, вырываясь.
Лицо Нойманна сложилось в сочувственную гримасу.
— О, какая жалость. Но они пришли воевать. У них был приказ — и я тоже выполнял задание. Не я, так кто-нибудь другой застрелил бы их всех. Потому что такова война. — Палец Нойманна уперся в грудь Лихолетову. — И война никогда не меняется. На ней гибнут все — и друзья, и враги. Вот и тебя послали на верную смерть — уже во второй раз.
— Я сам напросился.
— И правильно. Все равно они не смогут по достоинству оценить тебя. Твой дар. А я смогу.
Лихолетов хмуро уставился на Нойманна. Голова едва соображала, мысли скакали и путались. Дар?.. О каком таком даре он говорит?
Нойманн задушевно похлопал его по плечу.
— Знаешь, я ведь действительно многим обязан тебе. Ты преподал мне отличный урок.
Не отводя пистолета, Нойманн вцепился зубами в край перчатки, потянул вверх. Под слоем темно-коричневой плотной кожи и переплетения