Хотя Генрих получил всестороннее образование, был начитан и отличался любовью к учености, он не выказывал особенного ума. Джон Хардинг описывает его как «недалекого». Он был лишен проницательности и однажды помиловал четверых аристократов, осужденных за государственную измену, вместе с еще троими, которые замышляли убить его.
Он в сильной степени обладал чувством справедливости и, желая, чтобы она в равной мере распространялась на всех, старался не отдаляться от своих подданных и быть для них доступным. «Никому никогда не причинил он сознательно никакой несправедливости», – писал Блэкмен. Однажды, проезжая верхом по Лондону, Генрих заметил какой-то почерневший предмет, насаженный на шипы над городскими воротами Крипплгейт, и спросил, что это. Узнав, что это фрагмент тела четвертованного предателя, изменившего ему, Генрих повелел снять его со словами: «Я не позволю, чтобы хоть с одним христианином обошлись столь жестоко ради меня». Впрочем, он не проявил такой щепетильности в 1450 году, когда добровольно присутствовал при массовом повешении тридцати четырех мятежников.
Однако в целом Генрих отличался добродушием, мягкостью и щедростью, честностью и благонамеренностью и был слишком смиренным и добродетельным, чтобы успешно править страной, медленно, но уверенно обрушивающейся в бездну политической анархии. Он никогда не позволял себе вспышек гнева, заботился о своих слугах и не интересовался приумножением богатств, предпочитая в первую очередь делать все для спасения своей души. Когда некий аристократ преподнес ему в дар ценное украшение из золотой филиграни, он едва поглядел на это подношение, к великой досаде дарителя. Безусловно, Генрих обладал многими положительными качествами, но далеко не теми, что требовались от сильного, решительного монарха.
В юности Генрих не проявлял никаких симптомов психической неуравновешенности, однако в молодости время от времени страдал мучительной меланхолией и депрессией, которая не давала ему жить нормальной жизнью. В сороковые годы XV века его описывали как «не столь твердого разумом, как другие короли прошлого», а еще до 1453 года, когда у него случился первый приступ душевной болезни, сделавший его беспомощным и зависимым от окружающих, нескольких его подданных привлекли к суду, обвинили в том, что они называли короля умалишенным или даже впавшим в детство, и покарали за это. Если вспомнить, в каком состоянии пребывала в это время Англия, можно было простить их за то, что они поверили подобным слухам. Генрих VI не был безумцем, однако мы должны сделать вывод, что его психическое здоровье было далеко не крепким.
Благочестие Генриха было овеяно легендами, однако необходимо задать вопрос: был ли он столь набожен, как пытались показать более поздние авторы, поддерживавшие попытку Генриха VII канонизировать его как ланкастерского святого? Судя по всему, ответ будет отрицательным.
Несомненно, Генрих VI был глубоко религиозным человеком, а его личное благочестие – совершенно искренним. По словам Блэкмена, в главные церковные праздники года, «но особенно в те, когда обычай требовал, чтобы он носил корону», он облачался также во власяницу, надевая ее на нагое тело. Он был «искренен в своей вере и усерден в отправлении религиозных обрядов, более предан благочестивым молитвам, чем мирской суете, и не привержен пустым забавам и развлечениям. Таковые он презирал как глупые безделицы». Он был человек богобоязненный и избегал зла. Он никогда не занимался делами в воскресенье или по церковным праздникам, а также не позволял придворным разговаривать во время службы, приносить в церковь ловчих соколов и являться в дом Божий с мечами или кинжалами, а во все продолжение службы стоял коленопреклоненный, в совершенном молчании, опустив голову. Какие бы обязанности ни исполнял он в повседневной жизни, он неизменно был погружен в благочестивые размышления и молитвы и пребывал более в своем собственном мире, куда он удалялся, спасаясь от жестокости и грубости тогдашней политики.
Нельзя отрицать, что его набожность превосходила общепринятую, но то же можно сказать и о многих его современниках. Он был королем, и именно поэтому его благочестие привлекало внимание. К двадцати пяти годам он прославился по всей Европе, а папа Евгений IV, на которого произвели глубокое впечатление благотворительность короля и его попечение о бедных, пожаловал ему высочайшую папскую награду, Золотую розу. Впрочем, так он отличил Генриха и по более циничной причине: Евгений хотел получить денег от церкви Англии и надеялся, что Генрих будет способствовать ему в этом.
Благочестие монарха встречало у большинства его подданных живой и теплый отклик, хотя находились и те, кто втайне придерживался мнения, что лучше бы ему было сделаться монахом, чем королем. Он непрестанно побуждал своих вельмож молиться, и они, зная, что это в их интересах, послушно соглашались, так как Генрих мог щедро вознаграждать и жаловать тех, кто ему угодил.
Подобно своему столь же набожному отцу, Генрих VI был беспощаден к лоллардам и другим еретикам и за время своего царствования сжег многих из них на костре. В отличие от Генриха V, он основал не так много монастырей и часовен для заупокойных молебнов. К концу его царствования прочитываемые перед ним проповеди заранее подвергал цензуре совет, дабы король не испытал неловкость, услышав какую-либо критику в свой адрес.
Справедливым будет сказать, что Генрих полагал себя блюстителем общественной нравственности. Он никогда не поминал имя Божие всуе, никогда не бранился, не терпел брани в своем присутствии и мягко упрекал или строго отчитывал аристократов, которые ослушивались его приказа: «Всякий, кто употреблял непристойные ругательства, был ему отвратителен». Если же ему случалось браниться, то он никогда не произносил выражений более грубых, чем «Святой Иоанн!» или «Видит Бог!».
Он не выносил капризов моды и полагал, что тогдашние откровенные наряды склоняют слабых к плотскому греху, и это мнение разделяли многие современные ему моралисты. По словам Блэкмена, «он принимал великие меры предосторожности, дабы сохранить целомудрие не только свое собственное, но и своих слуг», и был столь озабочен тем, как бы при дворе его не воцарилась безнравственность, что не стеснялся даже «зорко следить из потайных окон своего покоя» за женщинами, входящими во дворец, «дабы глупая дерзость их не соблазнила никого из его придворных».
Он был необычайно скромен и стыдлив и весьма оскорблялся видом наготы, часто ссылаясь на Петрарку и говоря, что нагота, свойственная тварям, отвратительна и людям не пристала, в отличие от скромности, о коей заботятся пристойные одеяния. Посетив римские бани в Бате, он узрел «людей совершенно обнаженных, отбросивших всякие покровы, чем был весьма раздосадован» и удалился оттуда в