Начальник Генерального штаба германских сухопутных войск генерал пехоты Г. Кребс встретился с командующим 8-й гвардейской армией генерал-полковником В. И. Чуйковым и передал ему письменное обращение остававшихся в Имперской канцелярии Г. Геббельса и М. Бормана о том, что А. Гитлер покончил с собой, власть передана К. Дёницу (рейхспрезидент), М. Борману (министр партии) и ему, Г. Геббельсу (рейхсканцлер), что он, Геббельс, «уполномочен Борманом установить связь с вождём советского народа». Командующий армией выслушал Кребса и, как солдат солдату, заявил, что «не уполномочен вести какие-либо переговоры с германским правительством и речь может идти только о безоговорочной капитуляции берлинского гарнизона». Чуйков связался по телефону со штабом фронта. Жуков задал Кребсу два вопроса:
1. Где находится труп Гитлера?
2. Обратилось ли одновременно германское правительство с аналогичной просьбой к командованию англо-американских войск?
Кребс ответил, что труп Гитлера сожжён и что с командованием англо-американских войск у них связи нет.
Для дальнейших переговоров в штаб Чуйкова прибыл заместитель командующего войсками 1-го Белорусского фронта генерал армии В. Д. Соколовский. Была сделана попытка связаться с Геббельсом для переговоров по поводу капитуляции Берлинского гарнизона. Однако немецкая сторона предложение штаба 1-го Белорусского фронта о капитуляции не приняла. Двусторонняя связь прервалась. Атаки возобновились с прежней яростью.
30 апреля бой шёл уже в здании Рейхстага. Над зданием разведчики 674-го стрелкового полка подняли штурмовой красный флаг – Знамя Победы. Бои в здании продолжались.
В этот день гвардейцы Катукова вели штурм Зоологического сада. 2-я гвардейская танковая армия плечом к плечу с 1-й польской дивизией сражалась в районе Тиргартена.
1 мая бой в здании Рейхстага продолжался.
В этот день застрелился генерал пехоты Г. Кребс и многие другие офицеры разгромленного вермахта.
Потери Красной армии в Берлинской операции за этот день составили: 254 человека убитыми и 893 ранеными.
2 мая Берлинский гарнизон капитулировал.
Всё. Дело было сделано.
Бросок «Чёрной пантеры»
Амазасп Хачатурович Бабаджанян, гвардии полковник, командир 11-го гвардейского танкового корпуса 1-й гвардейской танковой армии 1-го Белорусского фронта
1
Десятилетия спустя, уже став главным маршалом бронетанковых войск Советской армии, Амазасп Хачатурович Бабаджанян в одной из книг своих воспоминаний[4] написал: «Победителей судят. Судят дважды: современники – однополчане тех, кто полёг; история, которая в назидание тем, для которых цель оправдывает средства, сохранила воспоминания о пирровой победе. Но первый суд, суд однополчан, может быть, самый суровый, ибо он требует ответа за человеческие жизни. Тот, кому они доверены, имеет право рисковать и жертвовать ими гораздо меньше, чем своей собственной. И потому обязан всегда, и при всех обстоятельствах, и во имя любой цели руководствоваться единственной мыслью: а всё ли я сделал, чтобы избежать этих жертв?»
Выживших в той войне, уцелевших в жестоких боях, победивших и вернувшихся на родную землю, к своим семьям и очагам, не оставляли видения пережитого, зачастую усугублённые искажённым сознанием вследствие перенесённых контузий и тяжёлых ранений. Последние зачастую меняли не только сознание, но и судьбы. И в памяти всегда жили образы погибших товарищей. Казалось, живые простились с мёртвыми. Простились, по точному определению поэта, в тот день, когда окончилась война…[5] Торжественные залпы победного салюта возвестили не только о том, что кровавый и великий поход завершён.
Внушала нам стволов ревущих сталь,
Что нам уже не числиться в потерях.
И, кроясь дымкой, он уходит вдаль,
Заполненный товарищами берег…
Но образы павших не исчезали. Не смогли живые, оставив их вдали, прожить без них в своём отдельном счастье…
Шло лето 1941 года. После тяжёлых боёв за Ельню войска Западного фронта проводили перегруппировку. Полки 127-й стрелковой дивизии оперативной группы полковника А. З. Акименко[6] отводили в тыловой район на пополнение и приведение себя в порядок.
Майор Амазасп Бабаджанян, Армо, как его называли в дивизии боевые товарищи, шёл в общей колонне. Лошади были наперечёт, на них навьючили миномётные плиты, ящики с патронами и штабными документами. Уже два месяца он командовал 395-м стрелковым полком 127-й стрелковой дивизии. Полк принял по приказу командарма-19 генерал-лейтенанта И. С. Конева после гибели в бою его командира. Отпуская молодого майора оперативного отдела штаба армии в полк, Конев похлопал его по плечу и сказал:
– Что ж, если так рвёшься на передовую… А вообще-то ты поступаешь правильно. Если погибнешь, то смертью храбрых. Выживешь – будь героем. Лучше второе.
Некоторое время полк занимал оборону юго-восточнее Смоленска на западном берегу Днепра. Потом начался отход. И вот подошли к Соловьёвой переправе.
В своих воспоминаниях А. Х. Бабаджанян напишет: «Кто не познал войну в сорок первом, начале сорок второго, тот не знает, что такое настоящая война. Пожалуй, они правы». Это «пожалуй, они правы» многого стоит. Всегда сдержанный и деликатный даже в спорах, не допускавший горячности в суждениях, он всё же твёрдо занял шеренгу солдат 1941–1942 годов, то есть те окопы, которые были не единожды проутюжены немецкими танками и перепаханы снарядами германской артиллерии, а она в начальный период войны на востоке не знала недостатка в боеприпасах.
И вот Соловьёва переправа. Это была единственная коммуникация, которая связывала группировку Западного фронта – 16-ю, 20-ю армии, а также многие отдельные части и подразделения, оказавшиеся в тот период в полуокружении юго-восточнее Смоленска, – с тылами. Несколько дней 127-я стрелковая дивизия, заняв новые позиции на западном берегу Днепра, сдерживала натиск передовых войск противника, чтобы дать возможность измотанным частям 16-й армии, которые покидали район Смоленска, переправиться на восточный берег. И только выполнив эту непростую задачу, начала переправу сама.
По воспоминаниям А. Х. Бабаджаняна, его полк преодолевал водную преграду вплавь. Сам комполка плавать не умел. Обычно этому учатся в детстве. А он родился и вырос в горном селении, где не было ни речки, ни озера. Что он тогда пережил, сказать трудно, фрагмент о переправе написан с юмором. Но юмор отдаёт остро пережитым и с годами подавленным ужасом. Рассказывая уже о более поздних событиях, о Курской дуге и действиях его танковой бригады под Обоянью, он признаётся: «В войну к каждому приходил страх, приходил не раз и не два».
Полковник А. З. Акименко был опытным воином. Прекрасно понимал, что в обстоятельствах, когда немецкие самолёты буквально ходят по переправе, соваться на неё не стоит, лучше поискать брода где-нибудь рядом. Брод вскоре был найден – песчаная широкая отмель с пологими берегами, вполне пригодными для съезда техники и повозок. Сапёры быстро переправились, подправили колеи, срезали берег, сделав подъём более пологим. Солдаты связали плоты, погрузили на них орудия артполка, раненых, другую материальную часть. А Соловьёва переправа гудела моторами, ревела сиренами и ухала рядом. Там, как ошалевшие осы, вились в небе немецкие самолёты.
Вот как вспоминали переправу у деревни Соловьёво на Старой Смоленской дороге те, кто её пережил.
Военврач Б. И. Феоктистов: «Когда мы подъехали на своей повозке к переправе, то увидели море людей и всевозможного транспорта. Самой переправы не было видно, к ней не подступиться. Образовалась пробка, пропустить которую “ниточка” понтонного моста была не в состоянии. Немецкие самолёты безнаказанно бомбили и обстреливали скопище возле переправы. Это был кошмар. Вой сирен, взрывы бомб, крики раненых и людей, обезумевших от страха. Люди бегут, раненые ползут, таща за собой окровавленные лоскуты одежды, длинные полосы бинтов с соскочивших повязок. Я не полез в гущу толпы к переправе и к моменту налёта авиации я упал в небольшое углубление, напоминающее отлогий окоп, и там увидел знакомого врача, Фишера, он был старшим нашей группы на сборах. Встреча не принесла нам радости, каждый из нас высматривал, куда бы отползти подальше от этой жуткой картины…»
Медсестра Е. Ф. Силипецкая: «Бомбили там без конца – столько людей погибло. Как начинается бомбёжка, это что-то страшное, земля под нами – как живая. И думается, закрыла бы глаза и убежала. Стоны раненых, крики обезумевших беженцев… Немцы специально включали какие-то сирены – такой гул, прямо симфония смерти, иначе не назовёшь».
Исследователи определяют