Названные ограничения сужают выбор возможных синтаксических конструкций фразы: вероятнее всего, это повелительное (побудительное) предложение с обращением к одному лицу.
Сразу же отпадает вариант с указательным местоимением: его основа на *so-, созвучная si, сохраняется только в именительном падеже, который в данной конструкции неприменим. Допустимые формы косвенных падежей образуются от иной основы: винительный – *tom, местный – *tosmi и т. д.
Оценим другой вариант, с корнем *sē– «сеять». Вольное переложение рефрена, вероятно, многих удивит: «Сей-дей, рей-дей, Дана!» («дей» – повелительное наклонение старинного глагола «деять»). Особенно близко к оригиналу звучит последняя фраза по-украински (с привлечением диалектного глагола «рiяти», одно из возможных значений которого «роиться»): «Сiй-дiй, рiй-дiй, Дано!» (в украинском языке древнерусский звательный падеж сохранился). Для небожительницы, распоряжающейся водами и зависящим от них плодоношением, вполне уместный призыв. А парные глаголы в императиве не чужды славянской поэтике (ср. русск.: «пей-гуляй», «спи-усни» и т. п.). Это, пожалуй, самая «художественная» версия «перевода».
Более вероятным представляется следующий вариант – версия, так сказать, «философическая»: «Se deu, reī deu, Dane!» – «Себя твори, на бегу твори, Река!» Предполагается, что *reī («в беге, на бегу») – местный падеж отглагольного существительного, образованного от корня *rei– (учтено предсказуемое стяжение неслогового [j] в дифтонге *ei и слогового [i] в падежном окончании *-i с образованием долгого гласного [ī]). *Dane – звательный падеж существительного с основой *Dan-, гипотетического имени девы-реки (ср. индоиранск. danu «река»). Действительно, река сама себя создаёт в движении: стоячая вода – уже не река, а болото.
После распада индоевропейской общности, подчиняясь фонетическим законам языка в разные периоды его развития (праславянский, славянский, древнерусский), архаичная молитвенная формула могла приобрести знакомое нам звучание. Со временем её первоначальное значение забылось. Имя речной девы утратило окончание звательного падежа и стало восприниматься как благозвучное, но труднообъяснимое слово. При этом свой сакральный характер высказывание сохранило, благодаря чему и переходило из песни в песню…
Конечно, любая из реконструкций рассматриваемого рефрена грешит натяжками: выделенные из непонятного выражения слова сопоставляются с корнями гипотетического праязыка, воссозданного лингвистами в различающихся (пусть и ненамного) вариантах на основе нескольких живых и мёртвых языков… В этом уравнении слишком много неизвестных, чтобы решить его однозначно.
Но при всех разночтениях есть в предложенных истолкованиях нечто общее: угадываемая в песенном рефрене интонация обращения к той, чьё имя называется неоднократно. Возможно, эта интонация, это имя, даже будучи не понятыми на уровне рассудка, задевают потаённые струны в подсознании человека, затрагивают глубинные пласты родовой памяти.
Не в этом ли вспоминании давно забытого состоит секрет воздействия гуцульской припевки на людей, казалось бы, далёких от карпатских горцев с их самобытной культурой? Из сообщения информагентства: «На песенном конкурсе “Евровидение-2004” победила певица из Украины Руслана Лыжичко с песней “Дикие танцы”… Руслана часть песни пела на украинском. В тексте песни значительное место занимает припев “шиди-риди-дана”. По мнению ВВС, это звукосочетание произвело большое впечатление на европейских слушателей…»[13]. Отдавая должное тонкой иронии СМИ насчёт обострённой чувствительности западных меломанов, рискну и далее утверждать: привлёкший их пристальное внимание рефрен – не просто звукосочетание, но осмысленное высказывание. Маленький фрагмент, чудом сохранившийся осколок древней речи.
Почему не могут обойтись без него сегодня новомодные авторы и исполнители? И почему не смог обойтись вчера – создатель «Верховины»?
Эмоционально и мелодически сочинение Михаила Машкина напоминает гуцульские народные песни (многим знакомые по кинофильму Сергея Параджанова «Тени забытых предков»). Но не те задорные наигрыши, под эстрадные интерпретации которых лихо отплясывают с выкриками «гоп, шiдi-рiдi» современные хлопцi тай дiвчата, а песни плавные, протяжные, близкие по мелодике православным молитвословиям. Исследователи давно заметили, что у духовной и народной музыки много общего. «Церковная музыкальная культура создавалась певцами, хорошо знавшими народную музыкальную стихию… Культовые напевы христианского периода содержат в себе интонации древних обрядовых песен, подобных колядкам, плачам, былинам. Часто эта связь таится в глубине, она проявляется в отдельных элементах попевок…»[14]
Песенное творчество гуцулов Михаил Васильевич изучал, что называется, в полевых условиях: приходил с баяном туда, где совершались общинные обряды (бракосочетания, похороны и другие действа), где звучали праздничные или горестные песни. Сидел у костра с овчарами, просил их спеть. Зачарованно слушал, запоминал слова, затверживал, проигрывая, мелодии. Не всем нравилась эта активность «чужака», выходца из Приднепровья. Некоторые закарпатские старожилы обвинили Машкина в плагиате. В частности, до сих пор муссируется версия, что мелодию «Верховины» он подслушал у здешнего песельника Ивана Гринюка и выдал за свою, а слова переиначил[15]. Ну не хотят поверить ревнители малой родины, будто пришлый человек мог настолько проникнуться красотой и щедростью их земли, что назвал её своей матерью и воспел как никто другой до него! Что же касается заимствований… Музыканты и литераторы испокон веков черпают мотивы, сюжеты и образы в сокровищнице народной культуры, огранивают её алмазы, превращая их в бриллианты. Это не воровство, но творческое осмысление общего наследия.
…Как выразить высшую степень восхищения? О безукоризненно сложенном человеке мы говорим: «красив как бог», о гениальном произведении: «божественно», о совершенной красоте: «неземная». Нет на свете эпитетов и сравнений выше тех, которые связаны с главными духовными ценностями людей, с вероисповедными понятиями.
Создатель подцензурного произведения искал наиболее экспрессивный, как мелодически, так и словесно, образ, способный одухотворить, приподнять над обыденностью явленный ему чудесный мир («Верховино, мати моя, / Вся краса чудова твоя… / У мене на виду») – горную, а по сути горнюю область, где плывущие облака – будто пасущиеся на весеннем лугу овцы («…За горами далі гори / Синіють вдалині. / А над ними хмари плинуть, / Наче вівці в полонині… / Пасуться навесні!»). Вдохновенная пастораль – чем не картина земного рая? И вполне уместно обозначить в рефрене владычицу этого царства. Но обратиться к небесной заступнице исторической Руси, высшему символу гармонии и женственности – Пречистой Деве Богородице – Машкин-поэт, по понятным причинам, не мог. Сделал это Машкин-композитор. В торжественном ладе «Верховины», как и в её народных «прототипах», угадывается величавый строй богородичных