— Прошу.
Помещение была огромным. Явно бывший хозяйский кабинет. Высокие окна с тяжелыми портьерами, большой письменный стол темного дерева, книжные шкафы вдоль стен. Но и здесь чувствовалось присутствие новых хозяев. На стене, где раньше, вероятно, висел портрет Екатерины, теперь находился портрет Петра III. На столе рядом с чернильным прибором лежал нагайка и пара пистолетов. Воздух был густо накурен дешевым табаком.
За столом сидел Степан Иванович Шешковский. Рядом, в кресле у камина, расположился Афанасий Тимофеевич Соколов-Хлопуша. Оба были одеты в строгие черные кафтаны без всяких украшений, глаза смотрели на Баума внимательно, изучающе.
— А, Карл Фридрихович, рад видеть, – Шешковский указал на стул напротив стола. – Присаживайся. Давно не виделись.
Баум кивнул, сел. Оглядел их черное облачение.
— Чего это вы, господа, как вороны нарядились?
Шешковский криво усмехнулся.
— У нас, чтобы ты знал, траур, Карл Фридрихович. По знакомому тебе Павлу Петровичу. Жаль мальчишку. Невинная душа, а ты с ним так... – он развел руками, и в его глазах мелькнула холодная насмешка.
Хлопуша хмыкнул в усы, не меняя позы. Длинные волосы на лбу закрывали выжженую надпись ВОР.
— Но дела государственные ждать не могут, – продолжил Шешковский, становясь серьезнее. – Мы позвали тебя, Карл, по делу чрезвычайной важности. Можно сказать, по делу всей твоей жизни.
— Слушаю-с, – Баум насторожился. После Павла ставки явно должны были вырасти.
— Мы хотим предложить тебе… устранить одну особу. Особу, которая мешает нашему государю Петру Федоровичу окончательно утвердиться на престоле и принести мир и благоденствие России.
— Кого же? – спросил Баум, хотя уже догадывался.
— Екатерину Алексеевну. Бывшую императрицу, – тихо, но отчетливо произнес Шешковский.
Баум невольно откинулся на спинку стула. Одно дело – прикончить беззащитного цесаревича в суматохе. Совсем другое – императрицу, пусть и бывшую.
— Вы с ума сошли, господа? – он покачал головой. – Ее охраняют как зеницу ока. Что в Царском, что в Зимнем – там армейские, там сотни глаз. Это невозможно. Самоубийство. Я за такое не возьмусь!
— Отказ принимается, – неожиданно легко согласился Хлопуша, поднимаясь с кресла. Он подошел к одной из стен, отодвинул тяжелую портьеру, за которой оказалась потайная дверь. Повозился с замком, открыл. – Но, может, ты передумаешь, когда взглянешь вот на это.
Он сделал знак Бауму подойти. За дверью оказалась небольшая комната, бывшая, видимо, гардеробной или буфетной. Теперь она была завалена… золотом. Горы монет в мешках и просто насыпанные на полу. Золотые рубли с профилем Елизаветы, голландские гульдены, английские гинеи, прусские фридрихсдоры, австрийские дукаты… Солнечный свет, пробивавшийся сквозь щель в зашторенном окне, играл на тусклой поверхности старого золота и слепил глаза блеском нового. Зрелище было гипнотическое.
— Здесь, Карл Фридрихович, двести тысяч рублей золотом, – голос Шешковского звучал вкрадчиво у него за спиной. – Представь себе. Двести тысяч! Это больше, чем у иного вельможи состояние. Ты сможешь уехать куда угодно – в Амстердам, в Лондон, хоть в Новый Свет. Купить себе поместье, завести семью, жить до старости в покое и достатке. Никогда больше не рисковать своей шкурой. Одна последняя попытка – и ты король жизни.
Баум молчал, глядя на золото. Сумма была астрономическая. Соблазн велик. Но инстинкт самосохранения кричал об опасности.
— Это все хорошо, – сказал он, наконец, отворачиваясь от сокровищ. – Но как? Как подобраться к ней? Вы сами сказали – охрана. В Зимнем или Царском Селе мне ее не достать.
Шешковский широко, почти весело улыбнулся, обнажив крепкие зубы.
— А кто тебе сказал, Карл, что она будет сидеть в Зимнем или Царском? Она скоро сбежит из столицы!
— Сбежит? Куда? Почему? – Баум не верил своим ушам.
— А потому, дорогой наш Карл, что дела ее плохи, – пояснил Шешковский, возвращаясь к столу. – Король шведский, Густав, будь он неладен, напал на наши города – Вильманстранд и Фридрихсгам. Прямо под носом у Питербурха. У Катьки паника. Защиты ей в столице толком нет – вся гвардия либо полегла, либо к нам переметнулась. Гарнизоны в городах – смех один. Да и мы ее поторопим, – он подмигнул. – Армия нашего государя скоро выдвинется на столицу. Куда ей деваться? Морем плыть – смерти подобно, там шведский флот курсирует, только и ждет поживы. Один путь у нее – сушей. Через Ригу в Польшу, к своему дружку Понятовскому, а может, и дальше, к австриякам или пруссакам.
Хлопуша тем временем разложил на столе карту.
— Поедет она сушей, – продолжил Шешковский, тыча пальцем в карту. – Из Питера на Ригу дорога известная. Пересечет несколько рек – Лугу, Плюссу. На обеих есть мосты. Добротные, деревянные. Другой переправы там быстро не сыщешь. Твоя задача, Карл, – заложить под этими мостами мину. Хорошую мину. И когда ее карета будет на мосту… – Шешковский сделал выразительный жест рукой, изображая взрыв. – Бум! И тогда благодарность императора Петра Федоровича не будет знать границ – проси что хочешь. Подумай, Карл. Шанс один на тысячу. И он твой.
Баум смотрел на карту, потом на золото в соседней комнате, потом на лица своих нанимателей. План был дерзкий, но… понятный. Если Екатерина действительно побежит, если выберет этот путь… Риск все еще был огромен, но теперь появился шанс. И награда… Награда стоила того, чтобы рискнуть.
Он думал несколько минут, взвешивая все «за» и «против». Хладнокровный расчет боролся с инстинктом самосохранения и жадностью. Наконец, он поднял глаза.
— Хорошо, – сказал он медленно. – Я согласен. Но у меня есть условие.
— Какое же? – Шешковский чуть приподнял бровь.
— Если же Катька выберет другой путь. Или передумает бежать. Или ее перехватят до меня. Или случится еще что-нибудь не плану, – я все равно получу треть от обещанной суммы. За подготовку, за риск, за потраченное время.
Шешковский переглянулся с Хлопушей. Тот едва заметно кивнул.
— Идет, – сказал Шешковский. – Треть твоя в любом случае. Но сделай дело быстро и чисто, Карл. Чтобы комар носа не подточил. Это в твоих же интересах. Бери своих подручных и сегодня же выдвигайся под видом купца на запад. Порох получишь в арсенале.
Степан Иванович подвинул к убийце разрешение на листке бумаги.
— Я всегда работаю чисто,