Выше уже говорилось о причинах, по которым использование псевдонима могло показаться необходимым. Следует, однако, сказать и о том, что это «таинственное» имя не было такой уж тайной. В американских газетах нередко указывалась его настоящая фамилия – Молодецкий, при этом тут же подчас сообщалось, что публикуется он под псевдонимом Криптон. Не было секретом настоящее имя автора и в Советском Союзе. В 1957 году Комиссия по проблемам Севера Академии наук СССР опубликовала сборник статей «Летопись Севера»4, и в предваряющей этот сборник заметке «От редакции» неожиданно встречается упоминание Криптона:
«Знаменательно, что проблемам географических открытий и исследований на Севере, и особенно на Советском Севере, уделяется много внимания не только в нашей стране, но и за рубежом. В США исполнительный комитет по изучению Советского Союза в составе видных профессоров США (директор Филипп Е. Мослей, вице-директор Александр Далин) ведет специальные работы по истории Северного морского пути и его роли в советской экономике. В 1953 году комитетом выпущена книга Константина Криптона (К. Молодецкого) “The Northern Sea Route, its place in Russian economic history before 1917”. В 1956 г. Издана вторая книга этого исследования, посвященная работам послереволюционного периода»5.
Как видно из этого отрывка, подлинная фамилия Криптона уже через десять лет после войны вовсе не была тайной даже для советских ученых-полярников. Любопытно, что в 1957 году в советском официальном (пусть и специализированном) издании в нейтрально-благожелательном контексте упоминается человек с подобной биографией. При этом для редакции «Летописи Севера» это был не просто некий американский исследователь русского происхождения, а их бывший коллега, которого они хорошо знали лично.
И все же самой известной книгой Константина Криптона – хотя и почти забытой на долгие годы – стала именно «Осада Ленинграда». В ней автор с холодной отстраненностью ученого фиксирует то, что ему кажется наиболее важным, наиболее значимым для анализа этой темы – начиная с советско-финской войны и настроений ленинградцев в этот период и заканчивая эвакуацией в 1942 году. При этом сквозь эту отстраненность постоянно слышится подлинно человеческий голос свидетеля, наблюдающего всю чудовищность разворачивающейся трагедии, и непосредственного участника, обладающего собственным взглядом на происходящие события.
Как и полагается настоящему ученому, Криптон начинает свое повествование о блокаде Ленинграда не с описания самих событий и даже не с начала войны, а обращается к истории вопроса и анализирует предшествующий период, а именно ситуацию в Ленинграде во время финской кампании 1939–1940 годов и зимы 1940–1941 годов. Именно в этих событиях, по мнению автора, можно разглядеть корни того, что в итоге привело к положению, сложившемуся в Ленинграде в первый год войны. Так, например, он отмечает, что «начало финской кампании ознаменовалось тем, что очереди за сахаром и маслом, насчитывавшие сотни, стали насчитывать тысячи людей», и ему с женой – как и многим другим ленинградцам, в течение всего этого периода пришлось обходиться без этих продуктов. Приводит он и другие свидетельства времени, которые особенно ценны тем, что принадлежат очевидцу. Например, несмотря на патриотический подъем в обществе, власти старались не допускать контакта между горожанами и ранеными красноармейцами, проходившими лечение в ленинградских больницах. Интересно также свидетельство о том, что в 1941 году ощущение грядущей войны носилось в воздухе, причем это относилось не только к тем, кто внимательно следил за новостями и анализировал международные события, а к самым простым людям. Поразительно, что 15 июня о будущей войне с уверенностью говорила даже прачка, сетовавшая на сложности с сушкой белья: «Все чердаки ломают, война, говорят, скоро будет. Хотят предупредить пожары от бомбежек».
Весьма интересны и многочисленные наблюдения автора за языком эпохи, что также добавляет дополнительное измерение к ее пониманию. Например, автор неоднократно подчеркивает, что в советской печати запрещалось использовать слово «война» в отношении финской кампании, вместо этого указанные события строго предписывалось называть «военными действиями». Когда же речь заходит о народном ополчении в первые дни войны, мы узнаем, что первоначально эти формирования назывались «демократическая армия по обороне Ленинграда», а «народным ополчением» стали называться лишь спустя несколько дней.
Вообще, следует отметить, что метод, который Криптон использует для своего повествования о жизни Ленинграда в течение первого года войны, довольно необычен. С одной стороны, он описывает положение дел несколько академично, приводя конкретные цифры или анализируя социальные страты советского общества и их отношение к власти или к происходящим событиям. С другой стороны, он приводит конкретные наблюдения и случаи, с которыми он сталкивался непосредственно, благодаря чему книга получает глубокое человеческое измерение. Описание блокадного города, умирающего от голода, нельзя читать без содрогания и невозможно пересказать. И здесь важно также отметить язык автора, меткость его наблюдений и подход к повествованию. Рассказывая о том или ином случае, автор создает, казалось бы, простой и цельный рассказ. И когда читателю кажется, что рассказ закончен, автор добавляет деталь, которая придает тексту дополнительное – и нередко погружающее в пучину отчаяния – измерение. Например, он рассказывает об одинокой старухе, единственным утешением и смыслом жизни которой была такая же старая собака. Когда в один из дней в голодном декабре 1941 года она вышла с собакой на улицу, на нее напала группа людей, причем одни из них пытались вырвать собаку, а другие – кожаный поводок, чтобы съесть и его. Этот случай сам по себе говорит о том, до какой бездны может довести голод. Прохожие, ставшие свидетелями этой сцены, вступились, и старуха со своей собакой благополучно вернулась домой. И это говорит о том, что даже в этих чудовищных условиях многие люди сохраняли достоинство и благородство. Казалось бы, на этом рассказ можно было бы и закончить – в нем есть и сюжет, и мораль, и развязка, но автору известны все факты, и он с бесстрастностью честного свидетеля добавляет, что