Предложение почитать газету было встречено сдержанно. Большинство присутствующих уже читало ее. Этому обрадовались, однако, уборщицы библиотеки, и чтение началось. Происходило оно на неправильном языке, но интересы уборщиц удовлетворило явно. Кое-как справился импровизированный культработник и с поставленными ему вопросами. В самый разгар последних раздался неожиданный крик: «Первое отделение, стройся и выступай в боевом порядке». Я спросил недоуменно одного из научных руководителей библиотеки, стоявшего рядом, что это значит. Он недовольно махнул рукой и сказал: «Да, это наша молодежь…» Дальше не стал говорить.
Не происходило между тем самого главного. Не слышно было бомбардировки. Город оставался мертвенно тихим, о чем можно было судить благодаря открытому окну подвала. Только изредка раздавались шаги одиночного прохожего, по-видимому работника ПВХО, или шум проносившегося автомобиля. Когда последовал отбой, то все решили, что это была собственная проверка готовности встретить налет. В то время население города не знало, что во время войны могут быть и приятные сюрпризы и «тревоги без тревог» по несколько раз в день будут продолжаться до самого начала сентября. Советский актив не замедлил, конечно, заговорить о высокой действенности противовоздушной обороны и бессилии немецких самолетов приблизиться к Ленинграду. Советский обыватель об этом не говорил, помня, видимо, русскую пословицу «Цыплят по осени считают», но был доволен отдыхом во время работы, когда все могли идти в убежище. Позже некоторые администраторы потребовали своей властью, чтобы и во время тревоги, раз она проходит столь благополучно, все оставались на месте и работали. Тогда начали «ловчить». Будучи превращен на одиннадцатый день войны из научного работника в чернорабочего одного предприятия, я наблюдал, как поспешно бежали отдельные рабочие при первых же звуках еще общегородской сирены в сторону от своего цеха, чтобы быть захваченными тревогой в уборной или просто на дворе и попасть в ближайшее земляное убежище. Там можно было покурить, побеседовать, и все это на законном основании. Всякое движение по открытой территории во время тревоги запрещалось.
В 12 часов дня я поехал из библиотеки в свой институт. Там происходило чрезвычайное оживление. Аспиранты и научные сотрудники, обычно занятые за пределами института, были все в сборе, но никто не работал. Служебные комнаты были пусты. Люди толпились в коридоре под предлогом «перекурки». «Перекурка» была не прекращающейся в этот и последующие дни недели. Позже она прервалась, как прервалась работа всего института.
Шли горячие разговоры в тонах советского патриотизма. Были люди, искренне верившие, что пришел решительный час столкновения двух систем и Советский Союз к нему вполне готов. От многих веяло обычным подхалимством и карьеризмом. Момент был удобный, и в случае победы всякие изъявления преданности власти могли обеспечить лучшее место у государственного пирога. «Стою я вчера у Октябрьского вокзала, – рассказывал четвертый или пятый раз один немолодой уже сотрудник, – и вижу, идет группа красноармейцев. “Товарищи, товарищи, кричит им продавщица киоска, воды газированной напейтесь”. В Берлине напьемся, отвечают те».
Болтали много всякой ерунды: «Мощь советской авиации колоссальна», «Достаточно произвести сложение самолетов, участвовавших в крупных городах во время парадов по случаю революционных праздников. Данные об их числе можно найти в газетах», «Генерал Городовиков занимал с одной кавалерией город Львов», «От советских кавалеристов следует ждать поэтому исключительно больших успехов» и т. д. и т. п.
При всех проявлениях подобного патриотизма и веры в успех бросалось в глаза одно: никто из научных работников абсолютно не возмущался тем, что Германия напала противно заключенному договору. Это обстоятельство казалось просто забытым. Войну принимали как событие вполне закономерное, ожидавшееся все 24 года и наконец происшедшее. Посетители парикмахерской, где я услыхал речь Молотова, реагировали иначе. Там нашлись люди, возмутившиеся, по крайней мере в первый момент, самым фактом нападения на СССР вопреки договору. Это объяснялось, видимо, их более низкой политической квалификацией, незнанием закономерностей эпохи социалистических революций, а может быть, просто нежеланием войны и верой поэтому в заключенный договор.
Конец дня я провел опять в Публичной библиотеке, где сидел до 11 часов вечера. В колоссальной зале, залитой обычно светом и наполненной большим количеством людей, господствовала гробовая тишина и мрак. Кроме меня, было только два человека. На окнах появились большие черные занавеси. В самой зале кроме трех настольных ламп горел слабый свет на пункте выдачи книг. Было невыносимо тягостно. То страшное, что спустилось на жизнь России, не пощадило и этой залы, этого здания, одного из русских научных центров, с которым связано столько светлых часов и веры во всепобеждающую культуру человечества.
Работать я не смог. Выйдя в коридор, такой же темный и безлюдный, я увидел на выставке новых книг мемуары генерала Брусилова. Попросил их выдать и прочел в тот вечер все относящееся к войне 1914 года. Это было интересно и несколько заняло, но как это казалось далеко и отлично от настоящей действительности.
В ближайшие дни жизнь вошла более или менее в свою колею. Даже в Публичной библиотеке день ото дня стало увеличиваться число посетителей, едва ли не приближаясь к обычному, по крайней мере в дневные часы. Внешний вид города оставался взбудораженным. Этому содействовало многое, от появления пунктов подъема воздушных шаров, в большом числе покрывавших вечером небо Ленинграда, до дежурных ПВХО, стоящих у каждого дома. Во второй половине дня около этих дежурных собирались обычно группы жильцов дома, оживленно дискуссировавших происходящие события.
Дежурства по дому были круглосуточные. Организация и ответственность за них лежали на домовых ячейках ПВХО. Ими были устроены и санитарные уголки. В большинстве домов это ограничилось аптечкой с минимумом необходимых медикаментов. В других же местах было создано даже нечто вроде больничных комнат с двумя-тремя и больше кроватями. Позже, когда бомбардировки Ленинграда начались по-настоящему, во многих убежищах поставили деревянные, грубо сколоченные кровати или просто нары для ночлега женщин с детьми. К дежурству по дому привлекались все жильцы, в первую очередь – не служащие. Из состава жильцов комплектовались также всевозможные комиссии и бригады по проведению ряда других мероприятий, вызванных войной.
Первые дни войны в Ленинграде ознаменовались усердной ловлей населением, преимущественно молодежью, диверсантов. Это приняло характер какой-то болезни. Хватали людей по малейшему подозрению. И хорошо бы еще хватали, но сразу же начинали бить. Особенно отличались уличные мальчишки, которые буквально терзали схваченного «диверсанта». Осталось неизвестным, сколько поймали таким путем действительных шпионов и диверсантов, которых в городе, как пришлось убедиться позже, было много. Зато было известно бесконечное число случаев, когда самых благонадежных людей отколотили