В том же веке появляются многочисленные воспоминания иностранных путешественников, описывающих русских девиц с неприглядной стороны:
«При этом даже женщины не уступают мужчинам в невоздержании: весьма часто они первые, напившись чересчур, безобразничают, и почти на каждой улице можно встретить эти бледно-жёлтые, полунагие, с бесстыдством на челе существа»[33].
Проституция и интимная жизнь московитов в записках иноземцев мелькала с завидной регулярностью, в то время как наши источники допетровской эпохи продолжали упорно молчать. Отсюда и взгляд на нравственный облик страны складывался однобоким. Все последующие исследователи проституции как социального феномена, открыто изучавшие её в XIX – начале XX века, ссылались в большинстве своём на тех же иностранных авторов, ярко описывая блуд со всей грязью, какую только можно себе представить. Русский народ, по воспоминаниям европейских путешественников, был чрезмерно распущенным, диким, не знающим стыда и целомудрия. Но даже из столь эмоциональных иллюстраций нравов старой России можно вычленить интересные, нейтральные заметки по теме. Например, Адам Олеарий писал о простом бирюзовом колечке как признаке проститутки:
«Перед Кремлём находится самый большой и лучший рынок во всём городе, полный по целым дням торговцев, мужчин и женщин, рабов и праздношатающегося народу; недалеко от площади торговки имеют свои лавочки с полотняным товаром; некоторые из торговок, стоя, торгуют мелкими вещами, держат во рту перстни, обыкновенно с бирюзою, продают их, причём, как сообщали мне, некоторые из них торгуют ещё и кое-чем другим»[34].
«Кое-что другое» – пока только намёк, а прямо об этом же скажет другой чешский путешественник – Бернгард Таннер (1678 год), описывая торг в районе Китай-города:
«Любо в особенности посмотреть на товары или торговлю стекающихся туда москвитянок: нанесут ли они полотна, ниток, рубах или колец на продажу, столпятся ли так позевать от нечего делать, они поднимают такие крики, что новичок, пожалуй, подумает, не горит ли город, не случилось ли внезапно большой беды. Они отличаются яркой пестротой одежды, но их вот за что нельзя похвалить: весьма многие, и по преимуществу пожилые, с летами утратившие свою красоту, имеют обыкновение белиться и румяниться – примесью безобразия подделывать красоту либо юность. Некоторые во рту держали колечко с бирюзой; я в недоумении спросил, что это значит. Москвитяне ответили, что это знак продажности бабёнок»[35].
Позднее к воспоминаниям о бирюзовом колечке обратятся деятели искусства, и оно станет неким символом продажной любви старой России:
«А над всем этим срамом
Та церковь была —
Как невеста!
И с рогожкой своей,
С бирюзовым колечком во рту, —
Непотребная девка
Стояла у Лобного места
И, дивясь,
Как на сказку,
Глядела на ту красоту…»
Дмитрий Кедрин, «Зодчие»[36].
Как Пётр I государство развратил
Наш ответ иностранным путешественникам, утверждавшим, что для русского человека приятное общество – это там, где «наиболее сквернословят и отпускают самые неприличные шутки, сопровождая их непристойными телодвижениями»[37], активно стал звучать в начале царствования Петра I. Критикуя политику нового царя, смотревшего в сторону Запада, боярство возмущалось, что именно развращённые иностранцы к нам блуд и завезли. Счёт 1:1. Произошедший раскол среди элит, одни из которых были за старые устои, а другие, наоборот, за налаживание тесных взаимоотношений с Европой, и породил миф о том, что проституция впервые была завезена в Россию Петром. Особенно досталось немецкой слободе, ведь там юный царь и подцепил «европейскую заразу»:
«Иностранцы, приезжавшие в Россию, привозили с собою все те пороки, которыми отличалось тогдашнее европейское общество. Они селились преимущественно в немецкой слободе, а потому мы можем предположить, что первые публичные дома разврата основались именно в ней, хотя на это нет никаких прямых указаний. Но немецкая слобода была настоящим притоном людей, искавших каких бы то ни было развлечений»[38].
Мало того что Пётр связался с компанией иноземцев (простите мою иронию), так ещё и наделил женщин, привыкших к закрытому образу жизни, некими правами: знатным дамам стало доступно образование, участие в ассамблеях, мужское общество, открытые, срамные по меркам старого боярства, наряды. Бывшие теремные барышни заводили внебрачные отношения с иностранцами, аргументируя это религией: с ними можно, потому что родившееся дитя пополнит православие, а вот если мужчина с иноземкой согрешит, то ребёнок по матери будет в чужой вере – и это уже должно быть непростительно! По воле Петра, синод в 1721 году объявил браки с иноверцами (с католиками и протестантами) не только законными и дозволенными, но и похвальными, если они клонятся к благу государства. Муж был обязан не обращать супругу в свою веру, а детей воспитывать в православии[39]. Прежде русские бояре только некоторым из посещавших их гостей показывали своих вечно безмолвных жён; теперь же гости уже непременно представлялись хозяйке, даже и тогда, когда она болела и не выходила из своей спальни[40]. Из записок дневника Фридриха Вильгельма Берхгольца (1721 год):
«Русская женщина, ещё недавно грубая и необразованная, так изменилась к лучшему, что теперь мало уступает немкам и француженкам в тонкости обращения и светскости, а иногда, в некоторых отношениях, имеет пред ними преимущество»[41].
Ах, чёрный глаз, поцелуй хоть раз!
Тебя, свет мой, не убудет, а мне радости прибудет.
XVIII век
Мужчины, в свою очередь, не церемонились и уже не прикрывались семейным благочестием. Часто они формально заводили содержанок. Тогда же в стране появились «камелии» (вид элитной проститутки). Из воспоминаний всё того же Берхгольца:
«Жены у него [тайного советника П. А. Толстого – А. М.] нет, но есть любовница, которой содержание, говорят, обходится ему весьма дорого. Он принял Его Высочество чрезвычайно учтиво и повёл в свою комнату, где они долго разговаривали с помощью графа Пушкина, служившего им переводчиком. Его Высочество тотчас же обратил внимание на две совершенно различные картины, повешенные в противоположных углах его комнаты: одна изображала кого-то из русских святых, а другая – нагую женщину. Тайный советник, заметив, что герцог смотрит на них, засмеялся и сказал, что удивляется, как Его Высочество так скоро всё замечает, тогда как сотни лиц, бывающих у него, вовсе