Никогда не забуду криков мадам Вероник. Они преследуют меня почти сорок лет.
В последующие дни я едва волочил ноги, проявлял, где надо, сочувствие и сострадание, но не чувствовал вообще ничего, только острую, как игла, ноющую рану в глубине души. Я старался не спать, потому что просыпаться каждый день с осознанием ужасной правды было невыносимо.
Милашка Лора пыталась меня утешить. Она знает, как сильно я сблизился с погибшими, но мне было тошно от этих банальностей. Я работал с остальными, пытаясь навести хоть какой порядок в оставшемся хаосе и разрушениях и стараясь избегать мадам Вероник, семью которой убил.
Я расчистил библиотеку, но от нее ничего не осталось, кроме нескольких карт и хранившегося в железной коробке пресс-папье из слоновой кости. Мадам пришла ко мне и, среди прочего, поинтересовалась книгами в кожаных переплетах. Месье, должно быть, рассказал ей о нашем проекте. Я сказал, что они, видимо, тоже уничтожены. Потом не выдержал и заплакал, а она обняла меня своими забинтованными руками, от чего стало еще хуже. Пожарная служба пришла к выводу, что причиной пожара, скорее всего, стал уголек из трубки месье, каким-то образом воспламенивший керосин в пристройке.
За четыре дня до отъезда Лора сказала, что беременна от меня. Я с трудом воспринимал как эту новость, так и саму Лору, но она оказывалась везде, где бы я в эти дни ни находился. Обессиленный горем, я в конце концов сорвался на нее, крича, что никак не могу сейчас завести семью. Моего ребенка только что похоронили. Она уставилась на меня, и только тогда я осознал свои слова. И понял, что именно так и думаю. Она плакала и умоляла, но я не собирался поддаваться эмоциям. У меня больше не было сил. Я сказал ей договориться с врачом и прислать мне счет. Уж как-нибудь да наскребу денег, чтобы оплатить аборт. Она заплакала еще сильнее.
Лора благоразумно решила не возвращаться с нами домой. Я предполагал, что она найдет какого-нибудь местного докторишку, который поможет ей разобраться с проблемой. Майкл был сбит с толку желанием сестры остаться в шато д’Эгс и в течение двух дней устраивал дорогостоящие телефонные переговоры Лоры с родителями. Я предложил ему рассматривать это как акт человеколюбия со стороны Лоры. Она просто хотела остаться и помочь мадам Вероник, что в этом плохого? К тому времени он уже знал, что мы расстались, но, по всему судя, не знал подробностей. В день нашего отъезда я не мог смотреть ни на нее, ни на мадам Вероник. Мой стыд был слишком очевиден.
Однако этот стыд оказался не настолько силен, чтобы на дне моего чемодана не оказались завернутые в полотенце книги в кожаных переплетах, со всеми историями, когда-либо написанными Винсеном д’Эгсом. Не знаю, зачем я это сделал. Может, хотел забрать с собой память о своих двух друзьях. Частичку их невинности и чистоты. Может, в качестве напоминания о вине. Я сознательно солгал мадам Вероник, но эти сказки были всем, что осталось у меня от этих двух драгоценных душ, и я не смог отказаться от них.
Вернувшись в Дублин, в свою лишенную солнечного света спальню, я провел неделю в постели, не выходя из дома и ни с кем не разговаривая. Разве смог бы я объяснить кому-нибудь, что хотел стать героем, а не убийцей?
Книги стояли на комоде немыми обвинителями, но я не мог заставить себя избавиться от них. Мне не хотелось ни смотреть на них, ни открывать. Наконец, я всё же выкарабкался из своего жалкого состояния, вышел из дома и отправился в магазин подержанной мебели, где купил старую деревянную шкатулку с прочным замком. Придя домой, я запер там книги в надежде забыть, где спрятал ключ.
А вот забыть о Лоре было не так легко. Она написала несколько писем, пытаясь убедить, что «мы» можем оставить ребенка и что ее родители в конце концов поддержат нас. Некоторое время я даже обдумывал это, но в конце концов отказался от этой идеи. Женитьба на девушке из богатой семьи была неплохим вариантом, но растить ребенка? Когда я только что убил одного? В конце концов, у меня есть моральные принципы. Затем она написала, что собирается родить во Франции и что я должен поехать туда и присоединиться к ней, чтобы растить ребенка вместе. Через еще два месяца она написала, что передумала, но всё равно оставит малыша и привезет его домой независимо от моего участия, что вызвало у меня приступ паники. Я не ответил ни на одно из писем, но с растущим беспокойством ждал известий о родах.
Назначенный срок пришел и остался позади, а я так ничего и не услышал. Но три месяца спустя, наверное, в последней отчаянной попытке заставить меня передумать, она прислала розовый больничный браслет с надписью «Bébé Condell». К нему не прилагалось письма, и я испытал облегчение оттого, что мое имя не было упомянуто. По всему судя, у меня родилась девочка.
Нежеланный ребенок нежеланного ребенка. Похоже, яблоко все-таки недалеко упало от яблони. И прочие клише, которые можно использовать, чтобы подчеркнуть тот факт, что я несомненный сын своего отца. Как и он, не хочу детей. Только мой поступок гораздо хуже, потому что я вообще не признал ребенка своим. Но Лора была разумной девушкой, и я знал, что если уж Майклу не позволяют выйти из тени, то и она понимает, как трудно будет ей с незаконнорожденным младенцем.
В августе семьдесят четвертого мне сообщили, что Лора вернулась. О ребенке ничего слышно не было. Я подумал, что она могла отдать его на усыновление. В надежде, что у него будет семья, которая станет его любить. Но в глубине души я сомневался, что этот ребенок вообще существовал. Я спрашивал себя, а была ли Лора вообще беременна? Может, она сделала аборт или у нее произошел выкидыш. Иначе почему она прислала браслет, а не фото? Если она действительно пыталась убедить меня принять его, разве она не прислала бы фотографию? Кроме того, что-то подсказывало мне, что Лора не отказалась бы от своего ребенка так легко. Она была храбрее меня.
Я увидел Лору в октябре следующего года в колледже, но попытался избежать общения. Она исхудала, выглядела болезненно и казалась необщительной. Ходили слухи, что у нее депрессия. Майкл подошел ко мне и спросил, не хочу ли я поговорить с ней.