Реакция Лоры была очень странной. Сначала она, казалось, не заметила цвета кожи ребенка, просто прижала его к себе, цепляясь за него, как за жизнь.
Мне было непонятно, как себя вести. «Ребенок черный», – сказала я наконец, и поначалу она не поняла, о чем речь. Затем всмотрелась в лицо девочки, резко села, отстранила ее от себя и начала ее разглядывать. Потом отрицательно помотала головой. Я мягко спросила ее, кто был отцом. «Оливер», – настаивала она снова и снова, пока я не поняла, что она, должно быть, сама верит в это.
Теперь мои отношения с Лорой изменились. Признаюсь, я старалась держаться от младенца подальше. Меня всё еще мучила потеря собственного ребенка, и я не хотела сближаться с другим. Лора, должно быть, понимала, что я ей не верю, и хотя мне было всё равно, спала она с черным мужчиной или зеленым, меня раздражали ее ложь и притворство. Она предположила, что цвет кожи ребенка посветлеет через несколько дней… неделю… две недели… и что его истинная европеоидная природа скоро проявится.
Неужели она действительно думала, что меня можно одурачить? Что черты лица ребенка могут измениться? Как я и подозревала, она сблизилась с малышкой, которую назвала Норой в честь своей матери, но каждый день разыгрывала этот глупый фарс, ожидая, когда темная кожа станет светлой, искренне молясь Господу Всемогущему, чтобы он ускорил этот процесс. Я решила не обращать внимания на расовый вопрос, но подумала, а не сошла ли Лора с ума. Я беспокоилась о ней.
Через несколько недель решила мягко намекнуть, что, возможно, ей пора связаться с родными и вернуться домой. Лора очень встревожилась – куда больше, чем раньше. Привезти ребенка в Ирландию, будучи незамужней матерью, и так уже достаточно смело, но явиться на порог с чернокожим младенцем означало чудовищный скандал. Франция уже в семьдесят четвертом году была достаточно мультикультурной благодаря колониям, особенно в больших городах, но, насколько я знаю, в те дни этнической иммиграции в Ирландию практически не было. Я предположила, что ребенок смешанной расы в Ирландии может стать парией. И снова Лора настаивала на том, что Нора никакая не мулатка, и, раздраженная, я оставила это без внимания.
Прошло еще два месяца, а Лора так ничего и не решила; похоже, она действительно ждала, когда малышка побелеет. В конце концов пришлось попросить ее уехать. Это может показаться жестоким, но мне приходилось справляться с собственным горем, и, честно говоря, то, что в доме снова появился ребенок, раздражало меня. Вызывало ревность и озлобление. Я дала ей адрес монастыря Святого Сердца в Бордо и нашла социального работника, который мог бы заняться ее делом. Лора пришла в еще большее отчаяние и даже предложила мне усыновить ребенка, а она бы приезжала каждое лето в гости. Я твердо заявила ей, что об этом не может быть и речи, злилась на ее бесчувствие, и наша дружба значительно охладела.
И всё же видеть, как она в конце концов уезжает, было грустно. Когда я отвозила ее на станцию с маленькой Норой на руках, она немного поплакала. На вокзале я поцеловала их обеих и пожелала ей всего хорошего, но даже тогда еще не понимала, что она собирается сделать. Я попросила ее оставаться на связи, сообщать, как дела, и пообещала, что никогда и никому не расскажу о ее обстоятельствах. Это было последнее, что я слышала о ней, пока перед Рождеством не получила ужаснувшее меня письмо от ее брата Майкла.
Лора умерла. Более того, совершила самоубийство. Из письма было понятно, что о ребенке семья ничего не знает. Майкл написал мне в поисках разгадки этого поступка сестры, спрашивал, не вела ли Лора себя как-то странно и не знаю ли я о какой-либо перенесенной ею травме или любой другой причине, из-за которой она могла бы свести счеты с жизнью. Помимо других вымученных им теорий он предположил, что Лора могла быть беременна и у нее случился выкидыш.
Я тщательно обдумывала ответ и решила, что, может, семья и имеет право знать правду, но какая им от этого будет польза? От друга в Бордо мне стало известно, что Лора не пыталась выйти с ним на связь все эти месяцы и ребенок передан на усыновление.
Даже если бы семья Лоры захотела взять малышку, было уже поздно. В письме я рассказала кое-что, но утаила большую часть правды. Написала, что совершенно потрясена этой новостью. Что ничего не знаю о выкидыше. Что Лора была замечательным человеком, которого очень не хватает нам в шато д’Эгс. Что она оказала неоценимую помощь лично мне, помогая справиться с горем. Я добавила, что они должны ею гордиться. Выразила соболезнования семье и передала свои наилучшие пожелания Оливеру.
В ночь, когда я отправила письмо, мне приснился отец. Во сне мы оба знали, что он умер, и всё же было совершенно естественно и спокойно болтать, будто ничего не произошло. Он сказал, что я должна начать всё сначала и не позволять прошлому разрушить будущее. Должна научиться жить заново и не допустить, чтобы трагедии предыдущих месяцев лишили меня шанса на счастье. Он коснулся моей щеки, как тогда, когда я была ребенком, и дважды поцеловал в макушку, один раз от себя и один от Жан-Люка.
Попытаться восстановить замок Эгс или продать его и уехать? Мне казалось, что я не смогу начать всё сначала одна. За виноградником, фруктовым садом, оливковой рощей никто не ухаживал со времени пожара, и у меня не было на это ни сил, ни желания. На деньги и доброту наших соседей тоже нельзя полагаться бесконечно. Они чувствовали, что в долгу перед моим отцом, но это поколение уже начало уходить, а младшие нам ничего не были должны, хотя я знала, что мне не откажут в помощи, если попросить.
В конце концов я решила продать дом и переехать в город, где жил мой двоюродный брат, примерно в сорока километрах от Клошана, но на следующий день после того, как объявление было опубликовано в газете, у меня появился посетитель.
Я не видела Пьера со времени зачатия Жан-Люка. Заставляла себя забыть о нем, как только