Когда она провожала взглядом лошадь, уносившую вдаль ее мужа, ей показалось, что Мамору был к седлу буквально привязан. Он был жив, она видела это, когда он оборачивался, и тогда ей казалось, что яростный взгляд мужа пронзал ее насквозь. Но он сидел верхом неестественно, сгорбившись, почти припадал грудью к шее жеребца.
Наверное, противился до последнего мгновения и не желал добровольно покидать дворец.
Талиле казалось, что сильнее сердце заходиться не может.
Но оно могло.
Силы ее были на исходе, ноги подкашивались, и она не знала, как все еще стоит, потому что хотелось броситься ничком и завыть.
В сознание ее вернула легшая на левое запястье тяжесть и тихий щелчок, с которым на ее руке сомкнули второй браслет. Она и бровью не повела. Лишь удостоверилась, что они не поспешили: Мамору действительно был уже очень далеко, она едва его видела.
Скоро ее муж окажется в безопасности. Полководец Осака должен его ждать.
Император вместе с ней на смотровую стену забираться не стал, и Талилу сопровождали самураи и безликие, безымянные советники. Она даже не трудилась смотреть на них. И взглядом не хотела касаться.
Чтобы не запачкаться.
Когда она не воспротивилась и позволила защелкнуть на левом запястье второй браслет, напряжение, из-за которого воздух гудел, спало. Талила не была напряжена — в отличие от тех, кто ее сопровождал — но даже она почувствовала, что дышать стало легче.
И довольно усмехнулась, вполуха прислушиваясь к возбужденным разговорам и шепоткам. Советники праздновали победу.
Напрасно.
Она позволила сопроводить себя в покои в глубине дворца. Покорно следовала за самураями и исполняла то, что ей говорили: здесь налево, госпожа; третья дверь справа, госпожа; скоро придем, госпожа.
Госпожа.
И в этот раз она не слышала в таком обращении издевки. Когда-то ее называли принцессой, желая унизить, желая указать на ее место, на ее ничтожность.
Теперь все было иначе. Госпожой ее называли, потому что боялись, потому что шепотки и слухи о том, что сделала она, что сделали они вместе с мужем, распространились по всей Империи, достигли самых дальних ее уголков.
И даже советники, и те, посматривали на нее со странной смесью уважения и презрения, и ненависти. Талилу эти взгляды откровенно забавляли, и она позволила полуулыбке бродить на своих губах, замечая, что тем самым заставляет окружающих нервничать сильнее.
Вот и славно.
Ее сопроводили в покои — безликие, просторные. Они находились совсем в другом крыле дворца, не в том, где она жила с Мамору. Четверо самураев вошли вместе с ней в спальню, за ними — две служанки. Ей приказали отдать катану, и она отстегнула ножны от пояса и передала их, не глядя. Затем потребовали нож, и она подчинилась.
Бессловесные девушки завели ее за ширму, где она скинула дорожную куртку и штаны, и они убедились, что у нее на теле нет скрытого оружия.
— Купель готова, госпожа, — прошелестела одна, не смея оторвать от татами взгляда.
Талила молча кивнула.
Служанки подхватили роскошную, обшитую золотой нитью ширму, и указали ей на неприметную дверь в смежное помещение. Талила шла, девушки несли ширму, чтобы самураи не могли увидеть ее в тонкой нижней рубашке. Воины следовали за ней по пятам.
Они и в купальню вошли, остановившись в паре шагов от ширмы.
— Ваша рубашка, госпожа.
Тихая просьба служанки ударила Талилу под дых. Она чуть не покачнулась, сумев в последний миг устоять на ногах.
— Мое тело не предназначено для ваших глаз, — велела она жестко.
Так, как умела. Таким голосом, которому подчинялись самураи.
— Отвернитесь, — бросила, и девушки, вздрогнув, поспешно исполнили приказ.
Она бы пожалела их. В другой жизни. Убедившись, что никто не смотрит, она поспешно скинула рубашку и забралась в купель, и согнула в коленях ноги, прижав к груди. Живот сразу же откликнулся тянущей болью.
— Побыстрее, — приказала все так же строго. — Я не намерена терпеть вас весь день.
Служанки тут же бросились к ней, принялись в четыре руки расплетать ее волосы, натирать плечи мыльным корнем, поливать теплой водой на голову...
Талила дергалась каждый раз, когда они ее касались. Ничего не могла с собой поделать.
Рукам было непривычно. Она чувствовала браслеты не просто кожей, она ощущала их всем своим нутром. Они давили, они сковывали движения, они унижали одним своим видом, они заставляли шрамы под ними пылать.
Она приказала себе терпеть.
Когда с купанием было покончено, она вновь велела служанкам отвернуться, и сама вытерлась и надела рубашку. Уже другую. Великолепно пошитую, благоухающую цветочным ароматам, мягкую, шелковую.
Затем служанки попытались облачить ее в фурисодэ — кимоно незамужней женщины.
— Нет, — отрезала она и поджала побелевшие губы. — Я его не надену.
— Госпожа... — перепуганные девушки рухнули на колени прямо на мокрые следы, которые оставила за собой Талила.
Ей было наплевать. Душа ожесточилась так сильно, что она думала, что разучилась чувствовать за один неполный день. В груди была выжженная земля. Пепелище. Только сердце продолжало размеренно стучать, и все.
— Госпожа, — всхлипывая, принялись уговаривать ее девушки. — Это был приказ Солнцеликого.
Талила фыркнула. Это имя было чем-то новым для нее.
— Мне плевать. Я буду ходить лишь в рубашке, если придется, — отмахнулась от их причитаний и услышала за ширмой недовольное бормотание самураев.
За ее отказом последовала суета и беготня. Служанки, всхлипывая, покинули спальню, с ними ушло несколько мужчин, на смену которым пришли другие. Талила, накинув на плечи купальный халат, застыла подле бадьи с водой. Она простоит до вечера, до ночи, если потребуется.
Но не потребовалось.
Когда те две служанки не вернулись, а пришли новые, что-то все же сжалось и екнуло у нее в груди.
Мелькнула мысль: пусть девушек наказали, но не убили. Пусть они живы.
Новые служанки принесли ей кимоно, которое ей и полагалось носить. Одежду замужней женщины. И Талила надела его, и позволила расчесать и уложить волосы в замысловатую прическу. Она не задала ни единого вопроса, не видела смысла и сама знала, к чему должны привести эти приготовления.
Омовение, новое кимоно, изящная прическа.
Любопытно, что Император так быстро согласился на ее условие. Так сильно ему не терпелось завладеть ею?.. Она ожидала, что он будет сопротивляться, но он сдался. Вероятно, намеревался отыграться на ней позднее, ночью. Отыграться за все, что она сотворила сегодня.
Ей принесли ужин,