Незаметно для них всех подкрался рассвет. Мамору преодолел три яруса крепостных стен и очутился во внутреннем кольце — на территории роскошного сада, в глубине которого и был разбит огромный дворец.
И опустившиеся на землю серые сумерки словно развеяли огонь, потому что пламя, наконец, погасло, и все вокруг погрязло в густом, горьком дыму. Он нещадно резал глаза, слезы текли по щекам, смешиваясь с грязью и кровью, оставляли за собой светлые длинные полосы на покрытом пеплом лице. Из-за дыма ничего нельзя было увидеть и на шаг вперед, и порой Мамору спотыкался обо что-то. Он старался не думать, обо что именно.
Смолкли и крики, и треск древесины, и звон мечей. Странное безмолвие царило вокруг. И когда ему навстречу из серой, плотной завесы шагнул женский силуэт, Мамору даже не удивился.
Он знал, что найдет ее. Просто знал, и, если бы кто-то спросил, он не смог бы объяснить. Но сердце вело его всю эту страшную ночь, заставляя прорубать себе дорогу и стискивать зубы, пережидая боль, страх, разъедающую глаза и легкие горечь.
Талила брела, пошатываясь. На ощупь, словно слепая. Растрепанные черные волосы окутывали ее плащом, спускались по спине и груди. Она набросила на себя какую-то накидку с чужого плеча, под которой угадывалась некогда белоснежная ночная рубашка из шелка. Теперь же по цвету она напоминала пепел; подол был оборван в нескольких местах, испачкан, и кусок волочился за Талилой по земле. На ее запястьях не осталось и следы от кандалов; лишь старые светлые шрамы опутывали их как напоминание о прошлом.
Мамору хотел броситься жене навстречу, но ноги не шли. Он прирос к тому месту, на котором стоял, и мог только смотреть на нее. Впервые он перевел дыхание, впервые позволил себе остановиться дольше, чем на несколько секунд. Из безвольно повисшей руки выскользнула катана, и стук заставил Талилу вскинуть голову, которую до того она держала опущенной.
И она увидела мужа.
И не сразу узнала. Сперва она мазнула по Мамору равнодушным взглядом, как по незнакомцу — одному из многих самураев, что повстречались ей на пути. Затем вернулась к нему, присмотрелась повнимательнее, и глаза дрогнули, когда пришло осознание. Талила вскрикнула — тихо, тонко, потому что на большее уже не хватало сил. И побежала.
В грудь мужа она врезалась, впечаталась щекой и обняла его так крепко, как не обнимала никогда. Руки Мамору взметнулись прижать ее, погладить по макушке, стиснуть плечи.
— Ты жив, ты жив, — шептала она, словно это было величайшим чудом.
Это. А не она сама.
Мамору скользил ладонями по ее лицу. Хмурясь, замечал ссадины и царапины — такая малость по сравнению с тем, что творилось вокруг, но ему не было дела. Каждый синяк его жены стоил дюжины сожжённых дворцов.
Только вот сжег их совсем не он...
Талила смеялась и плакала, зажмурившись. Она улыбалась, нежась в его руках, не замечая ни пепла, ни дыма, ни запаха гари. Ничего не замечая. И Мамору обнимал его, и сердце болело, потому что еще никогда жена не казалась ему настолько хрупкой. Он видел на ней следы, оставленные пребыванием во дворце, пребыванием рядом с Императором, и жалел, что не может убить его сам. Он многое отдал бы за то, чтобы воскресить его. И убить еще раз.
— Мамору, — позвала Талила, когда первые эмоции стихли, и к ней вернулась способность связно говорить.
— Прости меня.
Он опередил все, что она хотела сказать. Склонился к ней и заглянул в лицо, продолжая удерживать его в своих ладонях.
Никогда прежде он не извинялся. Она просила прощения — когда нарушила его приказ, когда осмелилась пойти против его слова.
Но не Мамору.
— Прости меня. Я должен был тебя беречь.
Талила растерянно моргнула. Когда она шла, чтобы обменять себя на мужа, она думала, что извиняться придется ей — если они оба выживут. Но, кажется, Мамору считал иначе.
Она хотела ответить, очень сильно хотела ответить что-то связное и разумное, но почему-то всхлипнула. Затем еще и еще, а потом слезы хлынули по щекам, и она перестала видеть что-либо вокруг себя.
— Я... его... убила... — все же смогла прорыдать она пропахшей гарью и потом куртке Мамору.
И услышала его тихий смех, прямо над своей макушкой.
— Я догадался.
Талиле хотелось, чтобы время остановилось. Хотелось вечно стоять в кольцо его крепких, сильных рук. Но вскоре ее начало трясти мелкой, противной дрожью — напряжение, копившееся внутри, требовало выхода. Мамору сжал ее крепче, стащил с себя куртку и набросил ей на плечи, плотно запахнув на груди.
Талила вскинула голову, пытаясь сфокусировать взгляд на муже. Перед глазами все плыло, и язык заплетался. Но она все же сделала глубокий вдох и пробормотала, прежде чем провалилась в черную дыру.
— Ты станешь отцом.
***
Когда она открыла глаза, то сразу же осознала, где находится, и что произошло. Пробыть в сладком беспамятстве ей не позволило ее же собственное сознание.
Талила пришла в себя в помещении. Кажется, даже в доме, ведь она лежала на мягком футоне, вокруг были татами, и она видела задвинутые седзи, когда скосила глаза. Небогатая, но добротная комната.
Сил подняться не было, ее не слушались ни руки, ни ноги. Все тело было ватным, словно принадлежало какой-то другой женщине. Талила смогла лишь повернуть голову и увидела, что в самом углу сидела незнакомая девчонка. Сидела и смотрела на нее со страхом.
— Где я? — прохрипела Талила, мучаясь от жажды.
Девчонка задушено пискнула и выскочила прочь.
Ей ничего не оставалось, кроме как уставиться в потолок над головой. Она помнила, как упала на руки Мамору. Сказала ему, что он станет отцом. И лишилась сознания — в тот самый миг!..
Ледяной пот прошиб Талилу, и она поспешно накрыла ладонями живот. И вновь едва не разрыдалась от облегчения, когда почувствовала знакомую выпуклость. Он начал расти совсем недавно. Да и то, расти — слишком громкое слово. Стал чуть менее плоским.
Кажется, она пролежала целую вечность в одиночестве и успела передумать множество неприятных мыслей, когда седзи, наконец, вновь раздвинулись, и в комнату вошел ее муж. В свежей, чистой одежде, без грязных разводов на лице. Из-под высокого воротника кимоно виднелась светлая ткань — кусочек повязки.
Наверное, прошел день, а может, и два. Сколько же она пролежала в беспамятстве?
Талила попыталась приподняться на локтях, чтобы не валяться растекшейся лужей перед мужем, но он опередил ее,