Она нащупала на груди под рубахой лунницу и сжала ее поверх ткани. Еще один батюшкин подарок. Привез тогда с ярмарки из крепости ей украшение на тонком кожаном шнурке.
Отрада крепилась, старалась о плохом не думать и не вспоминать. А то как начнешь, так долго потом кудель будешь раскручивать, одно за собой другое тянет, и нитка за ниткой доберешься до того, что и вовсе хотела бы навсегда позабыть.
Вот и утерла она слезы, как из бани вышла, и пообещала себе, что о плохом больше думать не станет.
Ей бы на лавку не слечь после таких тревог. Да токмо нельзя ей. Нужно завтра сызнова к старосте в избу идти, работу выполнять, иначе не прожить им с матерью.
Хорошо, когда за тобой добрый Род стоит. А когда одна-одинешенька ты на всем белом свете, то жить трудно.
Поглядев на мать, Отрада устыдилась. Почувствовала, как вспыхнули на щеках жаркие пятна румянца.
Не одна она, бессовестная и неблагодарная, не одна! Был у нее и батюшка, есть и матушка.
Бедно жили они, но вместе. Все горести и радости делили на троих. А как сгинул две весны назад батюшка в лесу, вот тогда им с матерью стало по-настоящему худо.
Ну, ништо. Не напрасно, стало быть, уродилась она мастерицей, получила дар от матушки Макоши. Нитка ее слушалась не хуже, чем саму богиню. Все легко удавалось Отраде: и прясть, и ткать, и кудель плести, и узоры на тканине класть. С тем, над чем иная девка по нескольку дней корпела, Отрада управлялась до захода солнца.
Она подсобляла зимой да осенью с шитьем-тканьем, а за работу кто как отплачивал ей: кто грошики давал, кто в их избе дырки чинил-латал, кто бусинки на тонкую нитку нанизывал, кто куском мяса одаривал, кто молока выносил.
Так и жили.
А у старосты, у Зоряна, большая семья была, да токмо на всех мужиков две бабы: жена старшего сына, Русана, да жена второго, Неждана. А мужиков – полны лавки, поди на всех натки за зиму полотнище да сшей одежу, а особливо, когда рук не хватает. Забаву-то, дочку свою старшую, Русана старалась черной работой не нагружать, берегла, как умела, первое, выстраданное дитя.
А еще по весне задумал староста Зорян внучку Забаву сосватать за витязя из дружины княжеской. Тут и приданое требовалось особое, работы тонкой, чтобы полны сундуки были тканью богатой, уборами узорчатыми, по-особенному расшитыми.
Вот и подсобляла тетке Русане Отрада вторую зиму, безвылазно в избе у старосты сидела, с зарей от матери уходила и к заре возвращалась. Зато прибавлялось монеток в деревянном сундучке, зарытом под сеном в клети. И полегче им жилось.
Пока не уразумела Отрада все про свой дар да что умение ей досталось редкое, было похуже. Ту страшную зиму после смерти отца она вспоминать зареклась.
Снаружи раздался шум, и кто-то заскребся в дверь. Отрада вскочила на ноги, накинула поверх распущенных волос материн платок, пока та поспешила в сени – смотреть, кого нелегкая на ночь глядя к ним в избу принесла.
Оказалось – знахарка местная, бабушка Верея.
4.
— ... ненадолго, Любава, — услышала Отрада знакомый голос и выдохнула.
А то уже успела всякого себе вообразить.
В избу вслед за матерью вошла пожилая, невысокая, но все еще красивая женщина. Ее лицо было испещрено морщинами, в глазах отражалась мудрость прожитых весен.
— Здрава буди, госпожа, — Отрада поклонилась знахарке и поплотнее закуталась в платок – пока дверь открывали, успели сени выстудить, вот и пополз по деревянному полу морозный воздух. Она переступила босыми ногами и поежилась. Не скоро ей теперь лютый холод Рузы позабудется.
— И тебе не хворать, славница, — знахарка хитро улыбнулась ей и, пройдя вглубь избы, принялась деловито расставлять на столе свою поклажу из плетёного кузовка, который держала, перекинув через локоть.
— Принесла тут вам всякого, чтоб ты не расхворалась. Небось, до костей замерзла сегодня? – все с той же хитрецой искоса поглядела Верея на Отраду и подвинула в ее сторону пару небольших, пузатых горшочков за мешочек с душистым, сухим разнотравьем.
Та лишь смущенно кивнула.
— Ой, да как же нам тебе за такое отплатить, Верея? – запричитала мать Отрады, Любава Брячиславна, оглядывая принесенные горшочки.
— Да мне твоя краса ниток напрядет, и довольно будет. Много ли мне надо, — и знахарка совсем по-девичьи подмигнула Отраде и поправила повязанный на голове платок.
Не будучи никогда замужем, она не носила ни кики, ни убруса, а платок надела, лишь когда волосы взяла первая седина.
— Давай хоть на стол соберу, посидишь, киселька попьешь? – принялась хлопотать над гостьей Любава.
Она поставила на стол кувшин и деревянные чарки и каравай, который испекла поутру.
— Да меня уж у Храбра угощали. Я к ним заходила, тоже травок всяческих оставила, — Верея махнула рукой, но за стол, впрочем, села.
От угощения не отказывались, коли не хотели хозяйку обидеть.
— Как он? – спросила Отрада, поглядывая в сторонку, чтобы не шибко любопытство свое показать. Она разлила по чаркам кисель и одну из них подвинула к знахарке.
— Да что ему, кузнецу, сделается, — та пригубила угощения и довольно чмокнула губами. – Ко мне брат его, Твердята, прибежал, вот я и заглянула. А то на мальце лица не было, за Храбра испереживался.
— Знамо дело, — вздохнула Любава, усаживаясь за стол напротив гости. – После таких-то напастей, что детушки вытерпели...
— Да-а-а, — Верея с чувством покивала. – И отца похоронить, и мачеху, и стрыя...
Отрада невольно потянулась к своей луннице. Когда с такой бедой сталкиваешься, пусть даже касаешься ее вскользь, начинаешь искать у Богов защиты. Горе такое – и говорить о нем страшно. Всю минувшую весну да лето Храбр лицом черен ходил, а дети и того хуже... Лишь по осени оттаяли самую малость, ожили.
— Ох, как подумаю... – Любава горько запричитала. – Загубить людей, когда те с праздничной ярмарки возвращались. Да еще в лесу, тайком напали, лиходеи! Это ж как Мать-сыра-Земля носит этих выродков рода людского! Ведь живут на белом свете женщины, которых они матерями величают... как токмо руки не поотсыхали у них.
Отрада вздохнула.
Да-а-а. Крепко тогда сотрясало их общину. Нескоро после такого в лес свободно, без страха начали ходить, а детей и того дольше не отпускали.