— Опять эти придурки прутся в закрытую зону! — раздражённо буркнул Шляпендаль, машинально подправляя курс. Он приник к козырьку прицела и даже слегка зажмурил один глаз, стараясь рассмотреть, кто же это такие умные.
25 августа 1937 года. Небо около побережья Биарритца.
Лёха буквально сросся с самолётом. Он не управлял им — он им был. Чувствовал каждое движение, каждый лёгкий изгиб фюзеляжа, каждый взмах пропеллера, каждый «вздох» мотора, когда обороты проседали или, наоборот, взмывали вверх, как испуганная лошадь. Самолёт дрожал под ним, шептал, тянулся, сопротивлялся — но слушался.
Из салона сыпались короткие команды:
— Слева! Заходит! Триста!
— Триста пятьдесят! Справа в горизонте!
— Двести пятьдесят, вправо уходит, наверх!
Он слышал и впитывал их, как сводки с фронта, даже не отвечая. Ответом были действия. Реакция и инстинкт.
Сзади, в небе, вязко и упорно висел «Фиат» — упрямый, словно идущий по следу пёс, то набирая, то теряя, но не отставая. Лёха вспомнил всё, что умел, весь свой богатый арсенал финтов, виражей, обманок и наё***ок, которые выделывал даже когда ещё летал на ободранном «У-2» под Севастополем.
Он заставлял спокойный, ранее гламурный лайнер — послушный, в меру надёжный, в целом сейчас вялый — выделывать небывалые трюки. Это был не бой — это был цирковой номер, поставленный в отчаянии, но с проклятой точностью.
Он показывал, что уходит вправо — вяло, будто сдался. И в последний момент сбрасывал обороты левому мотору, резко давил на левую педаль, и самолёт нырял вбок, сваливаясь почти в штопор — но не до конца. Он вырывал его в середине пути, ломая через крыло, и «Фиат» снова проскакивал мимо, теряя возможность стрелять, теряя драгоценные секунды.
Но каждый манёвр пожирал высоту. По чуть-чуть. По десяткам метров. Потом по тридцати. Потом по пятидесяти. Это был обмен — свобода за пространство, жизнь за небо.
И небо, чёрт побери, постепенно кончалось.
25 августа 1937 года. Небо около побережья Биарритца.
Точки росли и вскоре стали уже узнаваемыми силуэтами — биплан и моноплан, один за другим, с небольшим превышением. Люсьен прищурился, рука на штурвале чуть дрогнула.
— Биплан… На «Фиат» очень похож! А второй… какой-то явно двухмоторный транспортник.
Ситуация начала складываться в странную картину. Периодически от «Фиата» в сторону транспортника тянулись дымные трассы, он явно вёл огонь, атаковал, потом отваливал в сторону и поднимался снова, стараясь занять удобную позицию. А транспортник, тяжёлый, явно перегруженный, пытался изо всех сил уйти от атаки, делая невозможные для своей конструкции пируэты.
— Ну что за ерунда! — удивился Люсьен и выругался по-французски, коротко, зло, почти про себя:
— Putain de merde!
Он даже не осознал, что сказал это вслух — просто гнев вырвался наружу, сквозь зубы, как пуля сквозь ткань. Всё происходящее — атака на гражданский самолёт, дёрганый силуэт «Фиата», дым над морем — казалось настолько абсурдным и грязным, что другого языка для реакции у него не осталось.
Он толкнул ручку газа почти до упора вперёд. Мотор радостно рявкнул, резво добавил обороты, и «Блох» мягко, как хорошо выдрессированная собака, рванулся навстречу приближающейся парочке. Люсьен чуть наклонился вперёд, приник к прицелу и уже в полном сосредоточении начал сокращать дистанцию, стараясь в голове сопоставить высоту, скорость, угол захода.
Самолёты неслись почти навстречу друг другу с сумасшедшей скоростью, и совсем скоро Люсьен к своему удивлению ясно разглядел гражданский серебристый двухмоторный самолёт — с обтекаемыми гондолами двигателей, с закруглёнными консолями крыла и аккуратной остеклённой кабиной, и рядом сверкающих на солнце иллюминаторов. Элегантный, лёгкий — совсем не военный. Настоящий гражданский лайнер. Даже слишком изящный для военного неба.
А вот на киле лайнера — сначала расплывчато, потом всё резче, как всплывающее изображение в проявителе, — вырисовались три вертикальные полосы. Голубая, белая, красная.
Французский триколор! Как его часто рисуют на бортах почтовых машин и правительственных самолётов.
Люсьен даже прищурился на всякий случай, глядя на сияющие на солнце разноцветные полосы, но ошибиться было невозможно.
Это был французский самолёт!
У него внутри что-то дёрнулось — не гнев и не страх, а нечто гораздо более личное. Как будто он увидел, как кто-то подтирается знаменем полка.
На глаза словно легла пелена.
— Nom de Dieu… — выдохнул Люсьен почти с омерзением. — Какие суки… какие-то суки пытаются сбить французский борт!
Он больше не думал. Не анализировал. Все разговоры о нейтралитете Франции, закрытых секторах, о том, чья сегодня очередь проставляться за вылет, — всё исчезло. Осталась кровь, нервы, реакция, всё то, что много лет забивалось под китель, когда он служил в ВВС.
Правая рука, как будто без команды, щёлкнула тумблеры в боевое положение. Зелёная лампочка призывно подмигнула ему, давая понять — система готова. Пальцы привычно легли на гашетки, легко, уверенно и не впервые. Он слегка наклонился вперёд, вбирая всем корпусом линию прицела, и пушки теперь глядели точно туда, где скакал на бреющем полёте итальянский биплан.
Где-то в глубине памяти, невесть почему, всплыла известная картина, хранимая в семье — шевалье Франсуа де Шляпендаль, лейтенант мушкетёров при дворе Людовика XV — смотрит на него, опираясь на шпагу.
Именно он, согласно семейным преданиям, поймал в Бресте переодетого английского шпиона, был ранен, за что и получил от короля титул виконта. Потом была Революция, побег в Бельгию и годы забвения.
И вот теперь, спустя полтора века, его далёкий потомок Люсьен де Шляпендаль снова был капитаном.
Снова военным лётчиком.
И у него была цель.
25 августа 1937 года. Небо около побережья Биарритца.
Лёха выровнял свой «Энвой» после очередного сумасшедшего финта прямо над самой водой, так низко, что казалось, винты вот-вот начнут чертить пенные борозды на поверхности. Самолёт казался повис у него на руках, был тяжёлый, вялый, как выжатый лимон, и Лёха с остервенением, почти судорожно пытался вытянуть его вверх, выгрызая у неба хоть сколько-то метров высоты.
Рукоятки оборотов были вдавлены вперёд до упора, настолько, что, казалось, уже загнулись вокруг стопоров — как будто сами рвались ещё дальше, в пустоту, в невозможное. Двигатели выли, напрягаясь, крича не просто на высоких оборотах — а на пределе отчаяния. Стрелки температуры давно дрожали в красной зоне.
На горизонте уже бледно-жёлтой полоской вырастал пляж, тот самый, французский, широченный, песочный. С шансом. С границей.
Сзади прозвучал голос