Плакать при чужих, и при родителях, и особенно при отце, я больше не буду, не буду никогда. После того случая в лесу — нет, никогда.
— Хватит рыдать! А ну, прекрати! Веди себя прилично! Люди смотрят! Что я им скажу? — шипел отец всю дорогу, пока тащил меня, окровавленную, с поляны, где я повстречала Генриха. Так себе моральная поддержка, я считаю.
Я живу и не плачу, хожу в школу и не плачу, вижу на переменах Краша и не плачу. Я уже и дома перестала плакать. Валяюсь на диване, смотрю в потолок. Пока родителей нет дома, это можно делать безбоязненно. Но даже когда я совсем одна в квартире, я привычно ожидаю окрика. И голос отца звучит в ушах: «Бездельница! Пошла бы помогла матери на кухне!» Сам он маме на кухне не помогает никогда.
И вдруг однажды, когда я лежу на диване и баюкаю свои печали, раздаётся звонок в дверь. Слишком рано для Ли, и уж тем более для родителей.
Я иду в прихожую на негнущихся ногах. Кто это? Опека пришла проверить, какие мне создаются условия? Или Краш — решил извиниться за то, что разбил мне сердце, это была ошибка, а теперь — вот куртка, в которую укутаемся мы оба и пойдём встречать закат, потому что некогда ждать рассвета. Но за дверью стоит Ли.
Она не понесла слёзы к себе домой и плачет у меня на пороге.
Я понимаю без слов. Её сердце тоже разбито.
Внутри меня радуется какой-то мелкий гад: теперь мы с подругой снова на одной волне.
Гоню гада пинками, но в чём-то он прав. Я пережила эту боль и знаю, что говорить Ли и чего говорить не надо. Говорить вообще ничего не надо, надо слушать и подтаскивать бумажные носовые платки. И главное — не ляпнуть: «Да, понимаю, у меня было то же самое». Потому что, хоть я её понимаю, у Ли — не то же самое. Каждое сердце разбивается по-своему. Одинаковых трещин не бывает.
Мы сидим на диване, и я уже не бездельничаю, нет. Я занята очень важным делом. Я не мешаю чужой боли быть. И получается, что Ли сейчас в моём грустном доме — как дома. Можно плакать, страдать на всю катушку и ничего не объяснять.
Ведь в её большой счастливой семье все слишком хорошо понимают друг друга, и каждый почувствует твою боль, каждый попытается утешить. Но при этом — боль будет умножена на количество членов семьи.
Я притаскиваю из кухни вишнёвый сок, и мы пьём его сначала с вафельным тортом, потом с печеньем, потом с конфетами. Вернее, печенье-торт-конфеты в основном ем я, а Ли запивает слёзы соком.
Это оказалась Варя! — вот что я узнаю. Сегодня Рыжий накинул свою куртку на плечи нашей распорядительнице!
И ещё кое-что я узнаю: Варя при этом была не очень рада. Она смотрела на другого, а другой смотрел внутрь себя, потому что в этот момент подтягивался на одной руке.
Они просто живут. Занимаются тем, что им нравится. Не замечают нас. Мы всё придумываем сами: огромную любовь, от земли и до неба. Но боль от несчастной любви уже не придуманная: она настоящая. Она болит.
ГЛАВА 11. ТУПЯЩАЯ ВЕРСИЯ МЕНЯ
Теперь после уроков мы с Ли бежим ко мне — если только у неё нет занятий с английским инквизитором. Сидим на полу и тупим в телефоны.
С лучшей подругой можно не притворяться, что ты страшно собой недовольна. В школе и при родителях это не прокатит. Если ты не суперзвезда, то обязательно должна извиняться перед всеми за то, что ты такая, какая есть. Всё время искать и находить в себе недостатки, пока их не обнаружили другие. Словно ты черновик, неудачная копия, но очень стараешься, идёшь за мечтой, и когда-нибудь станешь лучшей версией себя.
А мы никем становиться не хотим. Мне нравится та версия Ли, которая врубает на полную громкость подборку с хитами кей-попа двухлетней давности. Её тоже устраивает та моя версия, которая перекидывает ей дурацкие видео.
Мы могли бы неделю так деградировать, сидя на полу с телефонами. Но к возвращению моей мамы от деградации не должно остаться и следа. Как только она заходит в квартиру, мы собираемся и бежим к Ли. Действуем всегда одинаково: сначала верная подруга зачищает подъезд, а убедившись, что собаки с седьмого этажа нет поблизости, зовёт меня.
Мы шагаем по лужам, навстречу колкому ледяному дождю.
— Какая противная у вас соседка, — нарушает молчание Ли.
— Которая?
— Бабка эта с собакой. Среди людей ведь живёт.
В понимании Ли «жить среди людей» — это значит быть ко всем добрым, стараться помочь ближнему и даже незнакомому. Как по мне, «жить среди людей» — значит всегда быть начеку. Внимательно следить, чтоб тебя не столкнули с дороги, не швырнули в канаву, не сожрали — просто так, по приколу.
— Вот она и завела собаку, — помолчав, говорю я. — Чтоб от людей защищаться. Когда ты старая одинокая бабка, в квартире лучше держать пулемёт. Но злая собака тоже сгодится.
— Для защиты — пусть! Но почему она не уважает твои чувства?
Мои чувства! А они у меня есть?
— Твои родители обязательно должны с ней поговорить! Объяснить ситуацию! — не отстаёт Ли.
«Чтоб на весь дом опозориться? Бабуля, мы боимся вашу собачку! Нас же на смех поднимут!» — звучит в ушах голос отца.
Я резко меняю тему.
— Интересно, как там эти, на площадке? Не мёрзнут?
— Я вчера не удержалась, заглянула в секретную группу, — признаётся Ли. — Дэн-качок написал, что будет подтягиваться даже зимой, у него для этого есть специальные перчатки. Написал с ошибками. Я еле удержалась от комментария.
Нас никто не выгонял из зрителей, мы ушли сами. Поэтому можем позволить себе презирать «этих спортсменов».
Теперь, наверное, все они обзавелись подругами: гораздо приятнее надевать на разгорячённое упражнениями тело куртку, согретую любимой девушкой, а не замороженную ледяной скамейкой.
Словно в замедленной съёмке я вижу, как Краш, который должен был любить только меня, у всех на глазах подходит к другой.
Вот странно: эта рана тем меньше болит, чем чаще я её расковыриваю. Такая уже привычная и даже немного приятная боль. Благородное ранение, шрам, полученный в любовном поединке.
На следующий день я иду тупить домой одна, потому что английская инквизиторша