Он сомневался, что возвращение магии и монстров в этот мир сделает их более терпимыми; все это останется пугающим для них, независимо от источника.
Но их страх ничего не менял — если Адалин и Дэнни сумели выжить в суровом мире, который она описала, значит, они опасны. Что помешает им попытаться убить его, когда он будет уязвим?
—Я не могу так рисковать. Они должны уйти. Они должны уехать… завтра.
Да, он отправит их завтра в путь, независимо от погоды, и тогда он будет свободен продолжить свое существование. Тогда он мог бы сосредоточиться на будущем и встретить новый мир с ясным умом и чистой совестью, ибо жизни этих двух смертных не имели никакого значения, и он не нес за них ответственности.
Отправить их сегодня, когда прошло всего полдня, было бы несправедливо жестоко.
Быть твердым не обязательно означало быть несправедливым. Они оценили бы этот жест, были бы благодарны за дополнительную ночь в теплой постели под надежной крышей, были бы признательны за еще несколько хороших приемов пищи, прежде чем им снова придется искать средства к существованию.
Хотя… какое значение имели бы еще два дня в грандиозном плане? Это дало бы им больше времени для отдыха и подготовки к любым испытаниям, которые их ожидали…
Нет. Я должен сказать ей сейчас. Завтра они должны уехать.
Он не позволил себе больше спорить с собой; прекратив расхаживать по комнате, он развернулся на каблуках и направился к двери, которую распахнул с силой, прежде чем выйти из кабинета. На полпути через чердак он остановился. Снизу донесся тихий, жуткий звук, трудно поддающийся определению, но почему-то знакомый.
Меррик спустился по лестнице. Звук стал более отчетливым, когда он вошел в пространство между фойе и гостиной. Это была музыка — фортепианная музыка, — доносившаяся из южного коридора. Однако в нотах было что-то странное, что-то плоское и почти металлическое; он не мог понять, почему, но им не хватало полноты и тонкой силы, которые обычно присущи фортепианной музыке.
Меррик пошел по коридору на звуки музыки. К тому времени, как он оказался в нескольких шагах от входа в бальный зал, он знал, что это за музыка, знал, почему она показалась ему знакомой. Прошло много времени с тех пор, как он ее слышал, но он не мог забыть фортепианную сонату номер четырнадцать Бетховена, Sonata quasi una fantasia9. Каким бы ни было его мнение о людях, Меррик не мог отрицать, что иногда они создают произведения необычайной красоты.
Его шаги замедлились, и когда он подошел к входу, взгляд сразу привлекла Адалин, танцевавшая под меланхоличную музыку в импровизированном балете. Ее движения были столь же выразительными, как ноты песни, завораживая, даже несмотря на то, что она казалась немного неуверенной, словно отвыкла от практики. Шум дождя и редкие раскаты грома, казалось, только усиливали ее переживания и придавали сцене еще один мрачный оттенок; она танцевала, как будто это был последний раз в ее жизни, танцевала, как будто оплакивала весь мир, танцевала, как будто была живой.
Грудь Меррика сжалась, и в течение нескольких секунд ему было трудно дышать. Ее эмоции были очевидны в каждом движении, в выражении ее лица — она переживала все. Радость, печаль, боль, страх, утешение — все это она несла с собой, и это было одновременно ужасно человечно и прекраснее всего, что он когда-либо видел. Он знал, что есть танцоры с гораздо большим мастерством и грацией — он видел таких за свою жизнь, — но он также знал, что в мировой истории не было ни одного танцовщика, который мог бы потрясти его так, как это сделала его Адалин прямо здесь и сейчас.
Моя Адалин?
Да, — ответила его душа. Моя.
Его тело откликнулось, наполняясь возбуждением, желанием, нуждой. Только ошеломляющая красота ее танца удерживала его на месте, приковав его взгляд, пока музыка, наконец, не затихла. Прервать ее казалось бы самым тяжким преступлением. Маленький кассетный проигрыватель, который она поставила на пианино, замолчал, оставив лишь легкие помехи, которые, в свою очередь, почти заглушались ровным шумом дождя. Адалин остановилась, ее грудь вздымалась от учащенного дыхания.
Она выпрямилась и повернулась к пианино, резко остановившись, когда ее взгляд упал на Меррика. Испуганно втянув воздух, ее глаза округлились, и она бросилась к кассетному проигрывателю, чтобы нажать кнопку. Устройство с щелчком замолчало.
— Мне очень жаль, — сказала она. — Я не думала, что это было так громко. Не хотела тебя беспокоить.
Меррик шагнул в комнату и подошел к ней. Во рту у него пересохло, кровь закипала. Каждый шаг к ней был легче предыдущего, как будто ее притяжение становилось сильнее с каждым сокращением расстояния между ними.
— Это было негромко, ты мне не мешала, и тебе незачем смущаться. Это было прекрасно, Адалин.
Ее и без того раскрасневшиеся щеки покраснели еще сильнее. Она слегка наклонила голову и улыбнулась.
— Эм, спасибо. Это… было давно. Было приятно снова танцевать.
— Твой брат упомянул, что ты талантливая пианистка, но он не сказал, что ты еще и танцовщица, — Меррик остановился в нескольких шагах от Адалин и сунул руки в карманы жилета, чтобы не потянуться к ней.
Она усмехнулась.
— Думаю, ты просто хочешь быть любезным. Я не так хорошо танцую. Я бросила занятия в выпускном классе средней школы, так что заржавела.
— Как и в любом искусстве, истинная сила заключается в эмоциях. А эмоции, которые ты выразила, когда танцевала… они были сильными, Адалин. Не обесценивай себя.
— Спасибо, — Адалин перенесла вес тела с одной ноги на другую и провела ладонью по предплечью, обвив локоть. Быстро отвела взгляд, а ее мягкая улыбка превратилась в самодовольную ухмылку. — Так, Дэнни говорил обо мне, да?
Боже, эти губы…
Меррику ничего так не хотелось, как поцеловать ее, ощутить прикосновение мягких, податливых губ, почувствовать жар ее тела, попробовать ее на вкус.
— Так и было, — сказал он. — Он невероятно любит тебя и замечательно защищает.
— Да. Эта способность защищать — черта, которую я одновременно люблю и боюсь.
Меррик слегка наклонил голову.
— И чего же ты боишься?
— Что он не бросит меня, когда будет нужно. Мы уже потеряли наших родителей, и я знаю, что я — все,