Адалин могла лишь представить, как эти люстры сияли вечерами, отражая свет на лакированном полу, как окна искрились в отблесках, а музыка наполняла зал, вырываясь наружу в открытые двери, ведущие в сад, где танцующие пары могли ненадолго исчезнуть в темноте.
Но все это осталось в прошлом.
Почему Меррик жил в таком роскошном доме? Почему допустил, чтобы снаружи он пришел в запустение? Впрочем, какое это теперь имело значение?
Топот ее ботинок гулко разнесся по пустому залу. Она подошла к своему рюкзаку, опустилась на корточки и расстегнула молнию. Прокопавшись ближе к самому дну, она нашла то, что искала — аккуратно завернутый в чистую футболку кассетный плеер. Если бы не «Странные дела», Дэнни, возможно, и не знал бы, что это за штука, когда она впервые обнаружила его в заброшенном ломбарде.
Адалин не планировала его брать. Это было непрактично: батарейки нужнее были для фонариков и приборов, от которых зависела их безопасность.
Они искали припасы — походное снаряжение, ножи, оружие. Все было собрано с умом и осторожностью. Но ее внимание привлекла стопка кассет с хорошо знакомыми именами: Бетховен, Моцарт, Чайковский. Не раздумывая, она сунула несколько в сумку, вместе с одним из плееров из пластиковой корзины — тем, что был со встроенным динамиком, — и наушниками.
Спрятав футболку обратно, она открыла проигрыватель и посмотрела, какая кассета внутри. Лучшие хиты Бетховена. Захлопнув крышку, она перемотала пленку, пока не нашла начало нужной композиции, встала и подошла к пианино. Осторожно поставила плеер на крышку и нажала кнопку воспроизведения.
Завораживающе красивые ноты Лунной сонаты зазвучали из динамика и растеклись по залу, как дым, касаясь каждой поверхности, заливая пространство тишиной и светлой грустью. Адалин закрыла глаза и подняла руки — ее пальцы задвигались в воздухе, словно она действительно играла, покачиваясь в такт музыке.
Ее самое раннее воспоминание — ей было всего четыре — связано с тем, как отец, сидя за пианино в комнате для гостей, поднял ее и усадил рядом на скамью. Он положил свои пальцы на клавиши, посмотрел на нее и, улыбнувшись, начал играть именно эту мелодию.
Адалин тогда буквально замерла от восторга. Этот момент стал для нее началом — с него началась ее любовь к фортепиано. Этот путь вел ее много лет, вплоть до недавнего прошлого… до тех пор, пока все это не исчезло.
Та жизнь — ушла. Отец, ее первый и самый терпеливый учитель, исчез. Мать, которая сопровождала ее на каждую репетицию, каждый сольный концерт, соревнование — по танцам, игре на фортепиано, даже по волейболу — тоже осталась лишь в памяти. Всегда поддерживала, всегда верила. А теперь остались только Дэнни и Адалин.
И совсем скоро… останется только он.
Но этот момент, это место… неужели это не был шанс? Маленький, мимолетный шанс вернуть кусочек той жизни, хоть на мгновение?
Я никогда не танцевала в бальном зале. Почему бы не попробовать? Пока мне хорошо… пока могу.
Улыбнувшись, она перестала «играть» в воздухе. Раскачиваясь все шире, она скинула туфли и позволила музыке увлечь себя, раствориться в ней, как капля в реке.
* * *
Меррик мерил шагами кабинет, сцепив руки за спиной — не столько из привычки, сколько из необходимости. Он не мог позволить себе случайных всплесков магии — в его нынешнем возбужденном состоянии даже малейшая утечка могла оказаться опасной. Все, чему он научился за свою долгую жизнь, подсказывало: ситуация выходит из-под контроля. И это была проблема. Большая проблема.
Смертные и близость к ним никогда не приносили ничего, кроме боли. Потери были неизбежны.
Адалин не выходила у него из головы, несмотря на то, что он держался от нее подальше со вчерашнего утра. Он заперся в своем кабинете, намереваясь углубиться в книги с пыльных полок — в поисках ответов, хоть каких-то сведений о пробужденных лей-линиях, измененной природе магии, жизни и смерти в этом новом, изменившемся мире.
Но вместо этого он снова и снова возвращался к одному: как направить свою силу на исцеление.
Он часами перелистывал старинные тома, осторожно перебирал страницы, хрупкие, как сухие листья. Многие из них превратились бы в пыль от одного прикосновения, если бы не его магия, удерживающая их в целости. Он искал — упрямо, отчаянно — хоть намек, что чернокнижники, подобные ему, могут исцелять смертных.
Напрасно.
Исцеление было прерогативой ведьм — которые, несмотря на человеческие заблуждения, отличались от рода Меррика — и фэйри.
Даже после того, как он наконец оторвался от этих поисков — уже глубокой ночью, когда небо лишь изредка освещалось вспышками молний, — он продолжал думать об Адалин. О том, как она выглядит, как звучит ее голос. О том немногом, что он знал о ее жизни и обстоятельствах. О той силе, храбрости и внутреннем стержне, которые она проявила за столь короткое время, проведенное здесь.
Он хотел быть рядом. Хотел прикасаться к ней. Целовать ее. Пробовать ее на вкус.
Это неоспоримое влечение выбивало его из колеи. Веками он контролировал себя, довел свою дисциплину и отстраненность до совершенства — словно клинок, созданный для самозащиты от неумолимого мира. Магия была у него в крови. Магия пронизывала самые фибры его существа. Это было его призвание, его цель, и люди всегда противостояли этому.
Но, пожалуй, еще более тревожащим было то, что какое-то более глубокое чувство — глубже даже инстинктов, подсказывавших ему выслать людей прочь — подсказывало, что она была его предназначением. Что Адалин была целью, ради которой он существовал. Как он мог принять то, что ошибался больше тысячи лет… и все это изменилось всего за два дня?
Это была похоть. Опасная похоть, сильная похоть — но не более того.
Он скользнул взглядом по раскрытым книгам, раскиданным по столу, прежде чем вновь начать шагать по комнате. Все это было лишь отвлечением, пустой тратой времени, не сулящей никакой награды.
Шторм или нет, но ему нужно было избавиться от людей. Он не мог рисковать тем, что кто-то получит над ним власть — не теперь, когда его сила достигла таких масштабов. Если он уже успел так сильно увлечься ею за столь короткое время, что будет через неделю? Через месяц? Останется ли в его сознании хоть одна мысль, не связанная с ней?
И это даже не принимая во внимание вопрос его магии. Ради собственной безопасности он обязан был скрывать от них свои способности.