Однако семья хотела для Винни другого – повыше, покрасивее, побогаче. Кого-то, кто вызовет водопроводчика, а не запачкает руки. Кого-то вроде Элиота, Освальда, Келси. Перед ними они пресмыкались, а перед кем-то вроде Найджела можно было не заморачиваться даже элементарными приличиями. По их мнению, он в жизни Винсенты был просто ошибкой. Форс-мажором.
– Ну, вот такой форс-мажор, да. Теперь надо ехать, – мсье Тиме снова перешел на французский.
– И выбора у нас нет? – усмехнулась Винсента.
– Нет.
– Как же так, папа? Может, вы с мсье Ричмондом еще подумаете?
– Вы едете в Москву. А все остальные попробуют разобраться с тем, что происходит тут, в Париже. Говорят, и на вас уже наведен прицел, – обратился мсье Тиме ко мне.
Сердце пропустило удар. Ничего более не объясняя, он встал с дивана. Винсента поднялась за ним. Мы с Найджелом в недоумении посмотрели на Освальда. Он ответил полушепотом:
– Через две недели Винсента, я и ты, – он указал на Найджела, – поедем в Москву и под прикрытием будем спасать одну студентку, дочь друга Лиги Компаса Ильи Шторма. Если коротко, то это всё.
– И я тоже? – удивился Найджел. – Но ведь я не знаю языка.
Освальд пожал плечами. Они вместе поднялись и пожали руки мсье Тиме. Руку Освальда он пожал уверенно, Найджела – слабо и с брезгливостью. После молодые люди отправились на второй этаж. Оскар Тиме проследил за ними исподлобья, темные брови затеняли глаза, сверкавшие недоверием и разочарованием. Винсента тяжело вздохнула.
– Папа, я останусь. Здесь мои друзья, нам нужно все обсудить… Поезжай сам, хорошо? Спокойной но…
Отец не дал ей договорить, просто вышел и хлопнул дверью перед ее носом. Нас обдало сквозняком. Сердце мое сжалось: и у Винни тот же опыт. Чем старше ты, любимая дочь, тем меньше отец с тобой говорит, и вместо тепла от него начинает веять ледяным молчанием. Глаза Винсенты блестели от слез, губы сжались в тонкую ниточку.
Я увела ее в гостиную, усадила на диван и обняла, чувствуя, как дрожат тонкие плечи под моими руками.
– Папа обо всем знал. Франц, Алис… Они все в этом доме по его указке. Каждую неделю докладывали, где я, с кем, кто и как часто здесь ночует. Подслушивали каждый наш вздох и каждый разговор, – процедила она. – И та тень в окне, помнишь? – Ее глаза блеснули. – Это был никакой не Левант. Это был Жак. Камердинер Ричмонда. У них-то все отработано в плане конфиденциальности, – усмехнулась Винсента.
– В смысле? – нахмурилась я.
– Ее просто не существует! – Она истерично рассмеялась. – Они за всеми следят, Софи. Каждый дом, квартира, кладовка, сарай Ричмондов имеет глаза. И мой любимый папочка перенял у своего друга эту дурную привычку. Ты тогда видела не врага, а своего… Хотя с такими своими и врагов не надо.
Она зажмурилась, и по ее щекам полились слезы.
– Он все это время со мной не разговаривал. Игнорировал, молчал. Не отвечал на вопросы. Потом стал оскорблять Найджела, выяснять, что у меня с ним. «Кто он тебе? Ты дура? Тебе нравятся такие? Сколько раз я тебе говорил, что он жалкий кусок…» – Винсента замолчала и перевела дыхание. – Я ответила, что люблю его.
Ее залитое слезами лицо исказил истеричный оскал, ноздри задрожали. Я обняла ее крепче, но было уже поздно. Меня оглушил страшный крик:
– Как же я это все ненавижу!..
– Ш-ш-ш… – Успокаивала я ее, бьющую диван.
На лестнице тут же возникли испуганные Освальд и Найджел, но я махнула им, чтобы уходили. Сейчас было не до них.
Крики Винсенты резали мне слух и сердце. Я плакала вместе с ней и пыталась утешить, чтобы ее горечь не превратилась в неконтролируемый гнев.
Винсента злилась очень редко, но страшно. Она кричала до срыва голоса, пинала стулья, каталась по полу. В один из таких приступов она разнесла кухню, уставленную австрийским хрусталем. «Лучше бы… меня… не было, – выла она, растрепанная, красная, в свою пышную бордовую юбку, сидя на полу среди осколков. – Зачем?! За что мне все это?!.. Ненавижу…» Я в это время вместе с Алис выносила из кухни ножи и вилки. Подумать только: Алис видела все это и все равно продолжала наушничать отцу Винни!
В обществе Винсента была для всех улыбчивой богиней в ярко-красном платье верхом на вороном коне. Ее русые волосы пронзал солнечный свет, гибкие руки натягивали резной лук. Она целилась каждому в сердце – и попадала, но не стрелой, а улыбкой. Однако эту улыбку было так сложно увидеть в последнее время…
Когда Винсента успокоилась и уснула, Найджел тихо спустился и взял ее на руки. Бледный, с покрасневшими глазами, он тоже выглядел как после срыва. Винсента прильнула к нему и захныкала. Он поцеловал ее в лоб, кивнул мне в знак благодарности и унес наверх.
Мне пришлось размять шею, спину, снять пиджак – сорочка под ним была вся мокрая. Со стаканом воды я подошла к столу, где в золотых рамках блестели Винсентины медали, фотографии, грамоты. На краю стола стояли два овальных портрета. На одном было фото улыбающейся Винни в возрасте двенадцати лет: маленькое лицо и красное платье скрыто волнами крупных непослушных кудрей.
Другое фото было сделано недавно, в день рождения Элиота, в замке Шамбор. По высокой фигуре струилось невесомое бордовое платье. Податливая ткань мерцала на плавных изгибах. Шею удлиняла высокая прическа. В сравнении с детским портретом щеки выглядели впалыми, и глаза из-за этого увеличились, как будто потемнели. Скрестив на груди руки, она закрывала пальцами губы. С женственностью к ней пришла грусть. Закрытая поза и потухший взгляд, как из-под толщи воды… Я подумала с грустью: «И ты за бортом, моя милая подруга».
Освальд Ко
– «Человек за бортом». Это ведь ты подал идею названия? – спросил Валентин.
– Да я говорю тебе, нет, – повторил я уже в третий раз.
Я пришел к нему на следующий день после того, как узнал, что мы едем в Москву. Казалось, я единственный радовался возвращению домой.
Найджел негодовал из-за того, что едет в страну, языка которой совершенно не знает, и из-за необходимости непосредственно контактировать с Оскаром Тиме, который его ненавидит. А Винсента видела в этом злой умысел отца, желание поссорить их с Найджелом, проучить его или наказать ее. Перед тем как уйти после срыва Винни, мы с Софи договорились, что она расскажет эту внезапную новость Элиоту, а я – Валентину и Келси.
Точно чувствуя, что найду их вместе, я направился сперва к Валентину. Келси, в фиолетовом бархатном костюме и белой сорочке, раскрытой на груди, вальяжно сидел в кресле у письменного стола. На шее у него переливалось крупное золотое ожерелье, поблескивали цепочки и кулончики, на пальцах красовалась вся коллекция перстней, будто он собирался отсюда прямиком на свой показ.
Валентин, в вязаном синем свитере поверх белой рубашки, сидел напротив и читал газеты. О том, что он пережил, напоминал только лиловый синяк у виска. Он, собственно, и вел себя так, будто ничего не произошло: спокойно встал, налил мне чаю с молоком, выслушал новости и пожал плечами. Мол, раз Тиме и Ричмонд в курсе, значит, надо смириться с судьбой. Кстати, говоря о судьбе – Валентин заметил: название статьи любопытно совпало с заглавием его изъятого романа. Речь в нем