В голове как-то не укладывалась вся эта информация.
– Не понимаю, что их могло связывать? И как это открыли ей карты? – С уст слетела усмешка.
– Видишь ли, после раскола в Лигу Компаса можно было вступить только по письменной рекомендации кого-то из Капитанов. Рекомендатель ручался за своего протеже, – объяснил Элиот.
Я сползла с его бедер и села рядом. Он продолжил:
– Люсиль нашла любопытную бумагу: во-первых, о членстве Левандовского с семидесятого по семьдесят пятый год как «друга Лиги Компаса», во-вторых, о его рекомендателе.
– Кто же это был?
– Валентин Грант, отец Валентина. – Элиот усмехнулся.
Меня же ответ поверг в искреннее недоумение.
– Не логичнее ли ему было быть прикрепленным к кому-то из российского отделения вроде тех же Сириных?
– Ты забываешь, Софи, что Левандовский – не просто русский, а русский поляк, и притом анархического толка. Все эти семьи, за исключением Ко, были очень консервативными. Ему, наоборот, было на руку прибиться к европейской семье. Видимо, выбор пал на Грантов.
– Странно… Но тебя ведь смутило не это, да? Что-то другое?
– Да. Было бы, безусловно, интересно узнать, при каких обстоятельствах познакомились Левандовский и Грант – учитывая, что между ними разница в десять лет. Но меня скорее зацепило то, что в семьдесят пятом году Левандовский был занесен в черный список Лиги Компаса и исключен из «друзей». Любопытно это, потому что это единственный случай за всю историю Лиги. Люсиль и Мари подняли все архивы. Больше никого не исключали. Никогда.
– Звучит так, будто он сделал что-то ужасное, – проговорила я. – Может, он уже тогда пытался совершить покушение, и Грант таким образом избавился от него? А тот как раз отомстил спустя пять лет, загнав их карету в овраг.
Элиот щелкнул пальцами.
– Я тоже так подумал, но именно здесь мы с Келси обратились к Селин. Карты показали ей, что Левандовский тогда обладал очень чистой, но печальной душой и был похож скорее на призрака, чем на человека. Отец Валентина же…
– Подожди, что?
– Ну, начнем с того, что Селин отказалась брать в руки фотокопию портрета Гранта-старшего. Она сказала, что через бумагу чувствуется мрак и она испачкает руки. Это подтвердили и карты: его душу томили разные страсти, но однажды ее полностью обуглил тяжкий грех, за который он, скорее всего, и поплатился в той катастрофе. И за него же теперь расплачивается Валентин. Все беды, что выпали на его судьбу, – воздаяние за зло, совершенное отцом. Этим же она объясняет их почти одинаковые полные имена, внешнюю схожесть и рождение с разницей в один день.
Как бы волшебно это ни звучало, в голове моей не укладывалось, что Элиот мог серьезно верить во что-то подобное. Соответствующий вопрос слетел с моих уст, и он ответил на него утвердительно. Я с усмешкой произнесла:
– Правильно ли я услышала тебя – ты и Келси спросили, что было на душе у отца Валентина, у карт? Тебе не кажется, что это как минимум глупо? – Секунду спустя я поджала губы и извинилась. – Прости. Мне просто казалось, что это не самый надежный источник информации.
Элиот пожал плечами, понимая мои чувства:
– А разве память надежнее? Сейчас нам все равно никто не расскажет правды об отце Валентина. Она забыта или скрыта намеренно. У секретов есть срок годности. Поэтому поиск ответа в другой реальности – вполне рабочий способ.
Он немного помолчал и затем продолжил:
– На решении об исключении Левандовского из общества стоит подпись отца. Это нонсенс: при всей его эксцентричности он бы никого исключать не стал. Папа, да, человек непростой. Он над тобой поглумится, пошутит. Будет делать вид, что тебя нет. Но исключить? Никогда. Раскол Лиги оставил на нем заметный след. Исключить человека отец мог только за что-то совершенно неприемлемое. Я помню, мне было пять, когда папа велел мне прекратить общение с Валентином и перестал звать на общие собрания его отца. Похоже, там и правда было что-то неподобающее, – тихо завершил Элиот. – Может, его шантажировали. Или угрожали. Но отец точно что-то о нем знал.
– А ты… не хочешь спросить? Или он тебе не скажет?
– Не скажет.
– Правильно понимаю, что твоя догадка основывается на том, что Грант-старший что-то сделал с Левандовским, попросил твоего отца это замять и исключить свою жертву, добился этого, но стал всем врагом? Так?
– Наверное. И я хочу подчеркнуть, что Левандовский на момент вступления был несовершеннолетним.
– Сколько ему было?
– Пятнадцать. Капитанов даже на собрания клуба до двадцати лет не пускают, а Левандовскому будто все двери были открыты. Как это вообще допустили? – возмущение отразилось на лице Элиота. – Возможно, я слишком разочарован в мире, но мне в голову приходят только дурные намерения.
Люка принес меню, и пока Элиот выбирал, что мы будем есть, я полистала досье Валентина Гранта-старшего. В голове крутились слова о его репутации: о том, как перед ним раболепно падали на колени, как он играл людскими судьбами и выходил сухим из воды. «Чем красивее, тем фальшивей», – сказал как-то Келси.
На последней странице меня ждал портрет Гранта-старшего. Бледное худое лицо, точь-в-точь как у Валентина, обрамляла черная копна волос с небрежной прядью на лбу. Изящная рука в перстнях была артистично приложена к груди, к украшающей ее белой лилии и тем самым часам, которые Валентин носил как наследство и потерял – тонким, серебряным, с циферблатом без стрелок.
Тем не менее я видела точно: это был не Валентин, а его искаженная, лукавая копия. Яркие, будто подведенные карандашом, хищные глаза и глумливая ухмылка не имели ничего общего с добрым, но печальным взглядом и блаженной улыбкой, которые делали лицо Валентина скорбным, но чистым и ясным, точно лик Христа.
Обед мы провели в молчании, но я не испытывала никакого дискомфорта, сидя в тишине. Иногда мы переглядывались, и Элиот спрашивал: «Вкусно?» Я кивала, и мы продолжали отдавать должное содержимому наших тарелок. Когда вынесли малиновый сорбет, Элиот поинтересовался состоянием Леа.
– Передай, что она может восстанавливаться сколько нужно.
– Хорошо.
– Рад, что Анна Венцель согласилась помочь.
– Как ты думаешь, для Винсенты это не слишком дорого? Я слышала их разговор, и мне показалось, что сумма внушительная.
Элиот задержал длинную ложку во рту, а потом вопросительно взглянул на меня.
– А при чем тут Винсента? Леа работает у меня, поэтому, естественно, я оплачиваю все расходы.
– Но… ты ведь и так за всех везде… – пробормотала я удивленно.
С уст Элиота сорвался смешок. Он ковырнул мороженое и заложил ложку за щеку, потом зачерпнул еще ложку, оглядывая потолок, стол… Затем взглянул на меня – кокетливо и даже снисходительно.
– Ты что, волнуешься за меня?
– Ну да. Беспокоюсь, что ты растратишь все ресурсы и потом будет печально и горько.
Эти слова вызвали у Элиота добродушную усмешку. Он наклонился над столом, поманив меня к себе. Я потянулась, и его холодные сахарные губы накрыли мои, а рука легла мне на шею. Он на секунду отстранился, глядя мне в глаза.
– Со мной будет только сладко. – И поцеловал меня вновь.
К Винсенте я отправилась в карете с упряжкой вороных лошадей в темно-синей сбруе и с эмблемой Лиги Компаса на дверце. В потолке кареты имелся раздвижной люк. Воспоминания о нашей с Элиотом прошлой поездке отозвались в теле мурашками. В ногах валялся зонт, на полу что-то сверкнуло – то был бриллиант, выпавший из оправы в порыве страсти.
В прихожей я столкнулась с Леа. Она со слезами благодарила Винсенту, та же пыталась ее успокоить. Леа бросилась обнимать и меня. Мы были с ней одного роста и сложения, но прикосновение ее казалось невесомым, как солнечный луч. От убранных в пучок кудряшек веяло чем-то родным, точно из детства.
– Софи, спасибо вам. Вы были внимательны ко мне, но я очень боялась, – проговорила она дрожащим