– Господин Форсберг. Мне удалось остановить развитие болезни. Теперь я готова помочь городу, и мы его спасем.
– А мои сыновья? – тихо спросил он дрожащим от страха и злости голосом.
– Они помогли нам понять причину болезни. Жизни трех спасут сотни. – Эдит постаралась спокойно убедить его в правильности их поступков.
Густав ничего не ответил и вышел из комнаты, где временно обитала ведунья. Бесчисленное количество раз он прокрутил в голове ее слова, но так с ними и не согласился. Больше всего его угнетала несправедливость, из-за которой его трое сыновей оказались разменной монетой в борьбе против эпидемии. Уж лучше бы болезнь взяла его жизнь и оставила детей в покое. Да пусть бы поглотила весь мир! Ему какая разница! Без детей мир все равно бы для него перестал существовать. Лишь в своем продолжении, в своем наследии он видел смысл жизни.
В комнате с потухшими фонарями, на кровати, которую он когда-то делил с супругой, Густав Форсберг мучился от приступов удушья. Каждый вздох давался с трудом, словно воздух в доме был отравлен. Его тело сковывали судороги, его кидало то в жар, то в холодный пот. Веки пронзала неконтролируемая дрожь, он ощутил, как побледнела кожа, а на лбу выступили капли пота.
Сама мысль о том, что он должен позволить судьбе решать будущее своих детей, приводила его в неистовое бешенство. Эдит не волновала судьба его сыновей. Она говорила с безразличием, уверяя его в том, что они поступают правильно.
Его сердце билось неровно, боль прокатывалась по груди, словно туго натянутые струны, которые вот-вот порвутся. Руки бессильно сжимались в кулаки, а глаза блуждали по комнате в поисках спасения, которого он не мог найти. Память возвращала образ ведуньи с книгой в руках и обжигающими речами.
– Она ведь знает, как помочь, – уверял себя Густав, – но не желает переступать черту. Ее книга хранит знания, которыми она не собирается делиться.
В приступе праведного гнева Густав вышел из спальни и направился в покои ведуньи. Он заставил слуг отвлечь ее, пока сам бесцеремонно копался в вещах. Каждое его действие сопровождалось звуками падающих вещей и сломанной мебели. Его руки дрожали от волнения, а в голове звучали мысли об этой книге, будто она была источником спасения его сыновей.
Но, как ни старался, книгу найти не получалось. Густав рылся все глубже, пока не услышал, как дверь позади него тихо закрылась. Повернувшись, он замер. Эдит стояла на пороге, держа в руках ту самую черную книгу. Ее холодный взгляд с неприкрытым укором впился в самое сердце.
– Что вы здесь устроили? – строго спросила она.
– Отдай мне ее, – прохрипел Густав, протягивая трясущиеся руки к книге.
Женщина жестко ударила его по рукам.
– Прекратите! Вы сошли с ума.
– Отдай мне ее! – взревел он.
Боль в руках стала тем ключевым моментом, после которого его глаза затянула красная пелена злости, и господин Форсберг больше не отдавал отчета своим действиям.
Густав бросился на Эдит, его руки сжали ее тонкую шею, полностью лишив способности дышать. Она попыталась вырваться, но силы уступали под его яростью. Книга выпала из побелевших рук и с глухим стуком ударилась о пол. Глаза ведьмы расширились, а губы беззвучно шевелились, пытаясь вымолить у обезумевшего прощение.
Белки ее глаз затянули лопнувшие сосуды. На лице проступили бело-синие пятна. Из последних сил она пыталась отпихнуть Густава, но лишь слабо, точно тряпичная кукла, болталась в цепких руках отчаявшегося отца.
– Это… не… поможет, – прокряхтела она, прежде чем изо рта пошла кровавая пена, а зрачки закатились полностью. Сжав еще сильнее, с громким хрустом Густав переломил шею ведуньи и бросил тело на пол.
Волосы растрепались и прилипли к мокрому от пота лицу. Под глазом застыла крохотная капля крови, что вылетела вместе со слюной. Но ничего этого он не замечал.
Согнувшись над книгой, он с безумной улыбкой смотрел на нее, не решаясь прикоснуться.
Надежда снова вернулась в его сердце.
Через несколько минут он взял книгу и сел в кресло, что ранее принадлежало Эдит. Густав быстро пролистал книгу, но не нашел ничего толкового. Лишь непонятные рецепты да наблюдения за покойными. Тогда он положил ее на стол, подвинул свечу и стал изучать каждую страницу, все еще веря, что книга способна ему помочь.
Через несколько часов он спустился в подвал замка, волоча за ногу тело Эдит. В другой руке он держал раскрытую книгу.
– Ты знала, что моих детей можно спасти, – обратился он к трупу. Голос звучал поучительно, словно Эдит нашкодила и теперь Густав ее отчитывал, – но решила утаить от меня это. Ты намеренно желала моим детям смерти. И это за то, что я принял тебя. Позволил изучать болезнь… ты неблагодарная ведьма! – К концу фразы он перешел на крик.
Бросив Эдит на каменном полу, Густав в лихорадочной поспешности схватил кусок угля и принялся рисовать вокруг нее ритуальные руны. Его рука дрожала, но он старался воспроизвести все точно, как это было изображено в книге. Черные символы начали выстраиваться на холодном камне, а их линии смыкались, образуя круг.
Он делал все аккуратно, понимая, что малейшая ошибка может стоить ему жизни детей. Закончив, он обернулся на Эдит. Остекленевшие глаза с упреком следили за каждым его действием.
– Не осуждай меня! Ты не знаешь о долге родителя! – неспособный вытерпеть взгляд мертвеца, он повернул тело лицом в пол.
– Жизнь за жизнь, душа за душу, так написано в твоей книге. Я готов пойти на эту жертву.
Решив, что убийства ведуньи достаточно для ритуала, он ножом надрезал ее вены и пустил кровь в рунический круг. Сохранившая тепло, та сразу же напитала его, растекаясь между каменных щелей.
Густав сел в центр рунического круга и начал нараспев повторять строки, которые помнил из книги:
– Жизнь за жизнь, кровь за кровь. Жертва моя будет услышана и исполнена по древнему завету.
Кровь вносила в руны жизнь. С каждым повторением те начинали слабо светиться, отрезая Густава от реального мира. Тьма окружала его плотной стеной, за которой исчез подвал. С каждой фразой Густав чувствовал, как холод проникает в его тело, словно сама смерть касалась его души.
Внутри круга время остановилось, но за ним – ускорилось. Солнце успело взойти и снова скрыться за горизонтом, пока Густав напевал эту фразу. Кровь Эдит запеклась. Тело обрело фарфоровый оттенок и стало источать неприятный запах.
Но Густав не остановился. Двое суток не сходил он с места, повторяя до хрипа в горле эту фразу. Голос его осип, сам он