Я покосился на бородатого соседа, хмуро бредущего рядом. Когда-то давно прошлая жизнь научила меня, что в любой компании надо завести знакомства и поставить себя на правильную ногу.
— Во зверюга, а? — попробовал я завести с ним разговор, вспоминая каждому знакомый тюремный сленг. Впрочем, чернобородый посмотрел на меня с ироничным удивлением:
— Эт ты, паря, на кого лаешси? На Палицына, штоле? Смотри, как бы не услышал, а то как есть зашибет!
Я тотчас же прикусил язык. Да, расслабился же ты, Серега, от мирной жизни, ничего не скажешь! А надо бы помнить, что, находясь со связанными руками среди незнакомых вооруженных людей, базар надо фильтровать особенно тщательно!
— Гм…Тяжело тут у вас! — выдал я спустя десяток секунд.
— Эт разве тяжко! — с презрением откликнулся мой сосед, сплевывая себе под ноги. — Вот повесят на тебя пудовые кандалы да примкнут к железам — тогда и узнаешь, что тяжело! Ну да ты не сумлевайся — свои браслеты ишшо получишь!
— Я вообще-то тут случайно, — попытался поддержать я разговор.
— Да понятно, как же иначе-то! Тут все не за что страдают! — иронично откликнулся сосед.
Я вновь оглянулся по сторонам. И где же это я оказался? Шагающая рядом масса одетых в серые халаты каторжников, гремящих ножными кандалами, явственно навевала мысли о проклятом царском режиме. Форма солдат: широкие ремни крест-накрест, плоские фуражки без козырька, грубого сукна шинели со стоячим воротником, здоровенные, как мне показалось, с кремневыми замками ружья — все это очень сильно смахивало на школьные картинки про николаевские недобрые времена: декабристы, Пушкин и все такое.
— А звать-то тебя как? — поинтересовался я, вновь обращаясь к соседу.
— Меня-то? Викентием!
— А фамилия?
— Фами-и-илия? — насмешливо протянул чернобородый. — Да какая такая фамилия? Я ж не дворянин, не купчина первой гильдии — в нашей деревне фамилиев-то ни у кого отродясь не было!
— А я вот Иван, — представился и я именем, что мне приснилось. Осознавая, что реципиент мой тоже никакой фамилии за собою не помнит. Иван и вся недолга.
— Ива-а-ан? Ну, эт ты врешь! — насмешливо воскликнул Викентий, крутанув бородой. Из соседних рядов арестантов послышались ехидные смешки. — Ты теперича свою жизнь-то забудь, ты ныне совсем другой человек! Как бишь того звали, что сбежал-то? Панкрат? Ну вот, значится, с крещеньицем! Запомни имя-то, а то ежели не будешь отзываться, шпицрутеном попотчуют, только ах!
— Это как? — уточнил я.
— Тебя за место другого взяли. Вот евойное имя теперича и носи. А то карачун устроит тебе унтер Палицын! — ответвил кто-то из задних рядов, слушавший наш с Викентием разговор.
Сказанное заставило меня задуматься, и вот совсем не хотелось в происходящее верить. К сожалению, суровая реальность не оставляла надежды. Хотя была мыслишка, что я на отдыхе переборщил и сейчас мне это привиделось, да и окружающее казалось чересчур реальным.
— А год-то какой нынче? — нарушил я молчание.
— Хах, а мне-то откель знать? — ощерился мой сосед.
— Ну, царь-то кто? — попытался я уточнить, хотя в истории никогда не был силен.
— Ну ты, паря, даешь! — хмыкнул Викентий, а сзади даже смешки раздались.
— Видать, крепко ему по голове досталось, — сквозь смешки расслышал я.
— Как бы блаженным не стал, — вторил ему кто-то.
— Совсем, видать, того, — вторили другие.
— Так известно кто! Алехсандр Николаевич, царь батюшка, храни его бог, — выдал Викентий и даже попытался перекреститься, но вышло это у него из-за кандалов не очень.
— Вот те… — вырвалось из меня, так как это именование мне ни о чем не сказало.
Следующий я скрипел мозгами, пытаясь вспомнить школьную программу и историю России, и это было не зря. На меня снизошло озарение! Ведь это был Александр Второй, тот самый царь, что крепостничество упразднил, освободив крестьян. Его еще Освободителем прозвали, вот только сосед мой его так не назвал, а значит, этого еще не было. Как ни вспоминал годы его правления, так и не припомнил, а это значит, что сейчас от тысяча восемьсот пятидесятого до шестидесятого.
Даже как-то легче на мгновение стало, а после меня накрыло. Еще недавно я грелся на солнце, планируя на вечер выбрать азиаточку посимпатичней, а сейчас бреду в Сибирь, как самый распоследний каторжник. Так мало того, я тут еще и самого что ни на есть крестьянского происхождения, из тех людей, которые нынче особенно бесправны.
— И никакой французской булки, — усмехнулся я. — Ничего, прорвемся!
Путь арестантской партии оказался трудным и очень нервным из-за того, что все были прикованы к железной цепи, а шаг арестантов сильно сковывался длиной ножных кандалов. Идти надо было более-менее в ногу, иначе начинались толчки, рывки: одни подталкивали, другие задерживали, и из-за этого постоянно вспыхивала ругань. Конвойные солдаты то и дело поторапливали заключенных:
— Шевелись! Шибче шагай! А то в лесу ночевать положим и железа не снимем, мать вашу!
Иной раз угрозы эти сопровождались чувствительными тычками прикладами. В общем, ближе к ночи нас заставили чуть ли не рысцой бежать, гремя замерзшими, заиндевелыми кандалами.
— Это о чем они? — недоуменно спросил я у соседа Викентия.
— Да знамо о чем! — устало ответил он, досадуя, видимо, на то, что приходится ему объяснять все на свете свалившемуся на голову соседу. — Надобно дойти нам до этапа, где барак есть для нашего брата арестанта, караулка для охраны, ну и поснедать всем дадут. А у нас, вишь, все кака-то неустойка: то один сбежал, то другой пристегнут, — тут он покосился красноречиво на меня. — Да и идем мы недружно — бабы с детьми сильно мешкают. Оттого ход дневной и не выполняем!
Я хотел его еще расспросить, да только Викентий, видать, не был расположен со мною болтать.
— Ладно, замолкни да шевели поршнями. А то тоже придется тебя обчеству за собою волочить!
В середине партии какой-то слабосильный арестант уже едва передвигал ноги. Увлекаемый общей цепью, он то и дело падал и волочился по утоптанному снегу, вызывая яростную ругань других арестантов. Те, не