— Это точно! — согласился Рукавишников.
— И то верно, — поддакнул Фомич, — когда нашему брату делать неча, он дуреет и всякие глупости выдумывать начинат!
— Ну ладно, — смилостивился Рукавишников. — Только если хоть одна сволочь попытается сбежать — шкуры спущу с обоих. А теперь пошли вон, — глянул он на нас с Фомичом. — Владимир Сергеевич останьтесь, послушайте. Я новую песню выучил, только, к сожалению, пара аккордов не дается, — тут же подобрел офицер и обратился к корнету.
Я и тут бы мог влезть, так как прекрасно умел играть на гитаре в прошлой жизни, но посчитал преждевременным.
Когда мы возвращались в барак, Фомич тихонько шепнул мне:
— Кажи, что четыреста!
— В смысле? — не понял было я. Старый варнак выразительно закатил глаза.
— Я скажу обчеству, что капитану четыреста рублев обещались. Поделим лишку́! — И выразительно подмигнул мне, улыбаясь весело и лукаво.
Я какое-то время колебался, все-таки обирать таких же, как и я, ну такое. А потом понял, что все провернули мы с Фомичом, и работу нашли, и с офицером договорились, и если нам достанется чуть больше, чем остальным, то ничего страшного. В конце концов, именно мы с ним рискуем своими шкурами, поручаясь за этих сволочей. Да и они все же заработают по три рубля или больше, что для нашего брата арестанта совсем не плохие деньжата.
* * *
На следующее утро пришлось проснуться раньше обычного. Пора было идти на первую смену!
Недовольный, не выспавшийся урядник и несколько солдат, привычно матерясь, отвели на завод первый десяток, в который попали я и мои знакомые, включая Фомича, Тита и Чуриса с евреем.
Пройдя через тяжелые деревянные ворота, мы оказались на заднем заводском дворе. Кругом лежали кучи угля, золы, шлака и руды, снег вокруг, насколько охватывал взор, был буквально черным от пепла. Надо всем этим возвышались здоровенные, пузатые печи. Их было четыре штуки: две дымились, еще две стояли холодными, хотя по закопченным стенкам видно было, что работа в них остановлена недавно. На вершину трубы каждой из них вели длинные деревянные эстакады. Несколько мужиков в треухах тачками что-то возили по этим эстакадам, забираясь на самый верх и сваливали в жерло печи.
— А вот и новые работнички. — Подошедший мастер, одетый в темно-серую поддевку, оглядел нас с нескрываемым скепсисом. — Гляди, будете домны загружать! Вот отсюда бери уголь и вози вместе со всеми!
Меня подвели к огромной заснеженной куче и вручили деревянную, окованную железом лопату.
— Грузи уголь в тачку и вози вон туда!
И начался натуральный Сизифов труд. Туда-сюда. Туда-сюда. Сначала мы возили сыплющийся мелкой черной пылью древесный уголь, затем — похожую на ржавые камни руду. Иногда с рудой зачем-то мешали известняк. И все вручную, деревянной лопатой и похожим на кирку «кайлом».
В итоге я предложил:
— Давайте-ка один грузит, а другие возят. И меняемся — то один грузит, то другой.
Устали мы в первый день просто неимоверно. Не помню, как я добрался до барака — ноги тряслись от нагрузки, плечи и спина с непривычки страшно болели. Но, как оказалось, оставшиеся без работы арестанты страшно нам завидовали!
— Слышь, Подкидыш, а мож, и нас как-нито можно пристроить? — первым делом спросил меня молодой арестант Федька. — Мочи нету тут сидеть зазря — мож, хоть бы силы разомну!
— Попробуем! — изображая, что делаю страшное одолжение, произнес я.
— Ну, это мы понимаем! — загудели арестанты.
На следующий день охоту работать выразили все, кроме больных.
Несколько дней мы трудились на домнах. Затем нас перевели на горны — в железоделательный цех.
Нас отправили в здоровенный цех, такие тут называют балаганами. Стены и все вокруг были покрыты слоем сажи и какой-то серой пыли, в которой не без труда я узнал графит. Здесь, в чаде, среди отсветов огня, суетились в одних рубашках работные люди. По крайней мере, тут не было холодно — от здоровенных печей шел мощный жар.
Вдруг здание наполнилось гулом: огромный механический молот лупил по соломенно-желтому железному слитку, который двое работных удерживали щипцами на наковальне. Постепенно под ударами бесформенный кусок железа превращался в правильную полосу.
Меня подвели к так и пышущей жаром здоровенной печи.
— Вот тебе кочерга, мешай чугун! — И мастер указал на двухметровую черную кочергу.
От этой фразы я оторопел. Глядя на оранжевую массу, покрытую кусками плавающего поверх нее шлака, я пытался осознать, что к этой штуке надо подойти и «мешать» ее длиннющим железным ломом, прямо как повариха перемешивает борщ.
— Ну что встал давай! — тут же пихнули меня в бок.
«Ни о какой технике безопасности здесь и не слышали», — промелькнула у меня мысль. Впрочем, окружающих это ничуть не заботило.
Взяв в руки тяжелый кованый железный прут, я всунул его в окошко над пылающей ванной металла и начал перемешивать булькающую густую и тяжелую раскаленную массу. Действительность подтвердила предположение, что это будет тяжело. Нет. Не так. ТЯЖЕЛО.
Очень скоро я заметил, что моя «кочерга» тоже раскалилась докрасна и стала гнуться, как разваренная макаронина. Через рукавицы я чувствовал исходящий от нее жар.
— Чего клюв раззявил, ворона? — злобно ощерившись, выкрикнул мне в лицо один из рабочих. — Меняй кочергу!
Вырвав у меня из рук раскаленную железяку, он тут же сунул ее в огромную бадью. Раздалось громкое шипение, вырвался пар, и раскаленная красная полоса под темной водой медленно погасла.
— Бери другую и работай, мать твою за ногу! — буркнул он.
Сообразив, что надо делать дальше, я достал из бадьи другую кочергу и всунул ее в окошко. С минуту мы напряженно перемешивали пузырящийся чугун: я с одной стороны, мастер — с другой, — а затем снова поменяли раскалившиеся ломики. Затем мастер бросил мне:
— Так, ты тута продолжай пока, а я жар скину! — полез к топке печи и начал выбрасывать пылающие угли прямо на пол.
— Вот так! Примечай, паря — скидывай жар, чтоб совсем чугунину не разжижить!
Затем мы еще несколько минут перемешивали металл со шлаком, причем кочергу периодически приходилось окунать в бадью с водой. Со страшным шипением она остужалась, и можно было вновь перемешивать чугун. Через некоторое время я заметил, что ворочать становится все труднее, как будто горячее желез липло к кочерге.
Вскоре я разобрался, что