— Должны ли мы попытаться… накрыть их или что-то в этом роде?
— Нет. Я слишком устала, чтобы беспокоиться. И они слишком мертвы. На самом деле это не имеет значения, Козел. Что бы мы с ними ни делали, они все равно были бы мертвы, — она сделала паузу, переводя дыхание. Если она закрывала глаза, боль в спине становилась невыносимой и вытесняла все мысли. Она попыталась навести хоть какой-то порядок в своих мыслях. — Козел. Я не могу. Тебе придется все рассортировать. Все, что еще пригодится, бросай обратно в фургон. Она снова посмотрела на поверженного брурджанца. — Ничего запачканного кровью, — тихо добавила она. Козел молча кивнул, его глаза все еще были полны боли.
Она медленно взобралась на сиденье и осторожно села, взяв поводья. Боль в спине была живым существом, высасывающим силы из ее тела.
Козел вскарабкался рядом с ней. Он осторожно взял поводья из ее рук.
— Думаю, наконец-то моя очередь править, — сказал он.
Она кивнула, откинулась на спинку сиденья и почувствовала, как мир вокруг нее окрашивается в глубокие синие и черные тона. Фургон тронулся с места с тошнотворным толчком, и она обнаружила, что все, что она может сделать, это держаться за сиденье и ехать дальше.
Готовилось мясо. Запах дразнил ее. “Я больше не ем мясо, — напомнила себе Ки. Я слишком тесно связана со всем, что движется, чтобы захотеть питаться их плотью”. Но внезапно это решение показалось глупым, детской фантазией о том, что, воздерживаясь от мяса, она могла бы каким-то образом разорвать порочный круг кормления и бытия съеденной. С ней или без нее это продолжалось. Сегодня она убила, и ей не нужно было есть плоть Сатативы, чтобы поохотиться на него. Она внезапно поняла, что есть мясо или не есть его, ничего не меняет. Она не могла отказаться от того, чтобы быть человеком, или отрицать положение, которое люди занимали в медленном колесе жизни. Поэтому она перестала есть мясо. Это ничего не значило. Если бы она ходила с закрытыми глазами, исчезли бы краски в мире?
Ее глаза были закрыты, и так продолжалось долгое время. Она медленно открыла их. Был вечер, занавес ночи колыхался над миром, прежде чем закрыться полностью. Дымная пелена вдоль дороги делала свет тусклее и щипала глаза. Горящее мясо. И волосы. И кровь, только что пролитая в пыль.
Глаза Козла были прикованы к дороге, он держал поводья так осторожно, словно они были тонкой паутинкой. Она проследила за его взглядом туда, где тусклый красный отсвет отмечал костер на обочине. Никто не произнес ни слова, пока они медленно приближались к нему. Оба чувствовали, что вот-вот откроется что-то важное; оба были слишком утомлены, чтобы догадываться, что это может быть, или стремиться к этому.
Сцена, которая встретила их, казалась жутким подобием предыдущей, противовесом разбросанным под ярким солнцем Тамшинам. Фоном служило темнеющее небо и начинающиеся звезды, красноватые отблески костра на неподвижных фигурах. С поверженных тел четырех брурджанцев сняли сбрую и доспехи и позорно свалили в кучу в стороне. Их снаряжение горело вместе с телами тех, кто пал, убив их. Они горели, облитые маслом и обложенные хворостом. Никто никогда не сможет опознать, кто пал, поборов брурджанских гвардейцев. Лошадей и оружие забрали.
Она медленно спустилась и подошла к костру. Брурджанцы, как она заметила, были убиты основательно, по несколько раз. Грудь одного из них была пронзена так много раз, что желтоватые осколки ребер просвечивали сквозь изуродованную плоть. Там, где были вырваны боевые клыки Вашикии, зияли красные проемы. Жестокость происходящего свидетельствовала о ненависти, о которой ей не хотелось думать.
Она придвинулась ближе к огню, морща нос от запаха, неохотно, но вынужденно. Жар обжег ей лицо, и она знала, что сегодня вечером ее волосы будут пропитаны этим запахом. Она медленно обошла костер, вглядываясь в его глубины. Мало что осталось, только смутные очертания тел; двое, возможно, трое. Один из них был явно слишком высок; на другом были сандалии, кожаные ремешки выделялись на фоне обугленной плоти. Третий лежал под двумя другими лицом вниз, его нельзя было отличить, за исключением того, что он был человеком. Она уставилась на поджаривающееся тело. Примерно подходящего роста, подходящего телосложения… Она опустилась на колени у огня, уставившись на него, желая увидеть какую-нибудь ужасную улику, которая докажет, что она ошибается. Козел молчал. Она стояла на коленях до тех пор, пока близость пламени не обожгла ее лицо, а в ноздри не ударила невыносимая вонь горящей плоти; она знала, но отрицала.
Что-то впилось ей в колено. Она переместила свой вес, посмотрела вниз. Весь жар от огня исчез, все живое тепло покинуло ее тело. Роговая пуговица. Она наступила на нее, и она впилась ей в колено. Она все еще был крепко пришита к обгоревшему манжету, единственному остатку кремовой рубашки. Тонкая ткань, эта ткань. Соткано крошечнопалым народом керуги, и это стоило ей позорного количества монет, но ей нравилось ощущать ее под своими руками, когда тепло его тела просачивалось сквозь ткань, и ее пальцы пробегали по мускулам его спины под ней.
— Вандиен, — спокойно сказала она.
— Это был боец мятежников, — возразил ей Козел. — Они всегда сжигают тела своих мертвецов. С тех пор, как герцог приказал эксгумировать несколько тел, а затем распял их… тела и семьи погибших. Потому что на телах были следы брурджанского оружия, и он знал, что они восстали против его брурджанской гвардии.
В словах Козла чувствовалась нервная несогласованность. Ки отодвинулась от костра и уставилась на него. Он обхватил себя руками, как будто смертельно замерз. Его глаза были очень большими. Он выглядел, подумала она, так, словно потерял все. Странно, что он чувствует так много, а она так мало.
— Не верь, что он мертв, — умолял он. — Не верь. Это не он. Мятежники не сожгли бы его тело. Они бы бросили его вместе с брурджанцами. Вандиен не был одним из них, им было бы все равно, что станет с его телом или его семьей. Они заботятся только о своих.
— Это его манжета, — при этих словах у нее перехватило горло.
— Но это не он! — отчаянно настаивал Козел.
— Тогда где же он? — спросила Ки у ночи. Тьма придвинулась вплотную к огню и заполнила глаза распухших мертвецов. — Он был почти мертв, когда брурджанцы забрали его. Если бы