– Христос нас ненавидит, – сказал Булгаков вполголоса, бросив на меня испуганный взгляд. Это было время русской Пасхи. Но колокола молчали. Наверху колоколен тысяч московских церквей молчали колокола, их длинные языки свисали, как головы коров, выставленных вялиться на солнце. В белом, оттененном зеленью и лазурью небе, которое уже начинало трескаться, как ледяной налет при первом теплом дыхании весны, мало-помалу открывался большой зеленый глаз весны. Я шел рядом с Булгаковым, и мне казалось, что кто-то смотрит на меня, я чувствовал этот большой зеленый глаз, который понемногу открывался в небе; я ощущал взгляд весны, упирающийся в мой затылок, взгляд, теплый, как дыхание коровы.
Московское небо было совсем не похоже на старинные иконы Симона Ушакова в храме Грузинской Богоматери, где небо населено детками ангелами, морщинистыми и одеревеневшими, толпящимися вокруг Христа, у которого осунувшееся, одеревенелое лицо. Этот Христос похож на испанских Христов с человеческими волосами и бородами, сделанными из настоящих волос и бород, с человеческими зубами, с человеческими ногтями на кончиках деревянных пальцев, со сверкающими, словно человеческие, стеклянными глазами. Оно не похоже на зеленое небо древних икон, усеянное красными и желтыми ангелами, которые летают вокруг желтого солнца, подшитого ресницами, как человеческий глаз. Это было как весеннее небо Шагала, когда теплое дыхание весны постепенно растапливает остекленевший морозный зимний воздух вокруг домов, деревьев, животных. Над Москвой, на Поклонной горе, на Воробьевых горах небо превращается в пейзаж с белыми облаками и зеленой травой, населенный синими коровами, ослами-скрипачами, лошадьми с широко распахнутыми косыми глазами на самом краю горизонта; и теплая корова-весна уже освобождала от их стеклянных глаз дома, деревья, холмы, животных, утопающих в холодном воздухе и блестящих, как вмерзшая в лед рыба.
Высоко над куполами Василия Блаженного, обнаженный Христос, распространяя вокруг себя бледную ясность раков в кристально чистой воде весенних дождей, медленно поднимался в небо, шевеля бледными пятнами, как это делают раки во времена любви. И это был Христос русской Пасхи, кроткий и нежный, с нежной оболочкой, который на портрете митрополита Алексия из церкви Святого Николая Чудотворца в Хамовниках медленно поднимается из зеленой воды неба над кремлевскими башнями. Это был Христос-Рак, окруженный зелеными рыбами с человеческим лицом, древние иконы Преображенской церкви, Преображение Христа в Новодевичьем монастыре. По площадям и улицам Красной Пресни, в Хамовники, в Дорогомилово, в Замоскворечье плавно плыл запах воды, травы и рыбы».
Л.Е. Белозерская подробно вспоминает о знакомстве Булгакова с Малапарте и относит это знакомство, как и в «Бале в Кремле», к весне 1929 г.: «Погожий весенний день 1929 года. У нашего дома остановился большой открытый «фиат»: это мосье Пиччин (Тонин Пиччин, итальянский инженер, представитель фирмы «Фиат». – Б. С.) заехал за нами. Выходим – Мака, я и Марика (Марика Артемьевна Чимишкиан. – Б. С.). В машине знакомимся с молодым красавцем в соломенном канотье (самый красивый из всех когда-либо виденных мной мужчин). Это итальянский журналист и публицист Курцио Малапарте, человек неслыханно бурной биографии, сведения о которой можно почерпнуть во всех европейских справочниках, правда, с некоторыми расхождениями. В нашей печати тоже не раз упоминалась эта фамилия, вернее псевдоним. Настоящее имя его и фамилия Курт Зуккерт.
Зеленым юношей в Первую мировую войну пошел он добровольцем на французский фронт. Был отравлен газами, впервые примененными тогда немцами.
На его счету много острых выступлений в прессе: «Живая Европа», «Ум Ленина», «Волга начинается в Европе», «Капут» и много, много других произведений, нашумевших за границей и ни разу на русский язык не переводившихся. (Первая книга Малапарте была переведена на русский язык только в 1998 г. Это была «Техника государственного переворота». – Б. С.) Если судить только по названиям, то они обличают крен влево. Но не всегда было так. Сначала поклонник Муссолини, потом его ожесточенный противник, он поплатился за это тяжелой ссылкой на Липарские острова. Умер он в 1957 году. У его смертного одра – по сообщениям иностранных источников – дежурил папский нунций, чтоб и в последний момент он не отринул обрядов католической церкви. Но это я забежала вперед, а пока это обаятельный веселый человек, на которого приятно смотреть и с которым приятно общаться. К сожалению, он пробыл в Москве очень недолго».
По утверждению Малапарте, они ходили с Булгаковым по московским улицам в день русской православной Пасхи, т. е. 5 мая 1929 г. А именно в этот день завершается действие булгаковского романа. Слова же Булгакова о том, что «Христос нас ненавидит» вполне соответствуют тому, что дьявол Воланд в последней редакции «М. и М.» одобряет все то, что делает Сталин. То, о чем говорили Булгаков и Малапарте, явно восходило к содержанию первой редакции «Мастера и Маргариты». С самим текстом романа итальянский писатель так и не познакомился. И вполне возможно, что первая редакция ко времени встречи Булгакова с Малапарте уже была написана, но впоследствии, в марте 1930 г., сожжена, как и сообщил Булгаков в своем письме правительству.
Есть основания полагать, что писатель работал над будущим «М. и М.» уже в 1926 г. 30 октября 1926 г. Михаил Афанасьевич подал заявление на имя наркома просвещения А.В. Луначарского, который передал его фактическому главе ОГПУ Г.Г. Ягоде. В заявлении Булгаков просил вернуть изъятый ОГПУ дневник: «Прошу Вашего ходатайства о возвращении мне «Дневника», не предполагающегося для печати, содержащего многочисленные лично мне интересные и необходимые заметки. Задержка «Дневника» приостановила работу мою над романом, не имеющим никакого отношения к политике, разрушила вконец весь мой литературный план года на два вперед». Упоминаемый здесь роман – это, скорее всего, – будущий «М. и М.», куда Булгаков, по всей вероятности, хотел включить сделанные в дневнике «Под пятой» зарисовки эпохи нэпа и характеристики разных литераторов. Но дневник вернули только 3 октября 1929 г., через три с половиной года после изъятия, и уже после встречи Булгакова с Малапарте. К тому времени, скорее всего, первая редакция романа уже была написана. Да и записи 1922–1924 гг. уже устарели. И Булгаков предпочел сжечь дневник, оставив на память лишь несколько фрагментов.
В редакции «М. и М.», писавшейся в 1929 г., срок, прошедший с момента суда над Иешуа Га-Ноцри и его казни до появления в Москве Воланда со свитой и извлечения из лечебницы Мастера, был определен точно. Здесь Иешуа говорил Пилату, что «тысяча девятьсот лет пройдет, прежде чем выяснится, насколько они наврали, записывая за мной». Появление в Москве Воланда, рассказывающего свой вариант Евангелия, и Мастера, создающего роман о Понтии Пилате, совпадающий с рассказом сатаны, как раз и означает выяснение истины, открытой Иешуа, но искаженной переписчиками. Если московские сцены датированы 1929 г., то срок в 1900 лет должен указывать, что ершалаимские сцены относятся к 29 г. В окончательном тексте «М. и М.» период между древней и современной частями указан менее точно, чтобы избежать прямого обозначения времени действия. Тут Воланд в финале говорит Мастеру и Маргарите, что Понтий Пилат несет свое наказание уже «около двух тысяч лет». Однако и в последней редакции «М. и М.» сохранился ряд косвенных указаний на 29 г. как на дату ершалаимских сцен, а следовательно, и на 1900-летний промежуток, отделяющий от них московские сцены.
Из чрезвычайно популярной во второй половине XIX в. и в начале XX в. книги французского историка религии Эрнста Ренана (1823–1892) «Жизнь Иисуса» (1863), выписки из которой сохранились в подготовительных материалах к «М. и М.», Булгаков знал, что казнь Иисуса была приурочена к иудейской Пасхе, отмечавшейся 14 нисана и падавшей на пятницу. Допрос Пилатом Иешуа и казнь в «М. и М.» происходят именно в этот день, гибель Иуды из Кириафа – в ночь на субботу, 15 нисана, встреча же Пилата с Левием Матвеем приходится на утро субботы. Кроме того, как вспоминает Левий Матвей, в среду, 12 нисана, Иешуа покинул его у огородника в Вифании, затем последовали арест Га-Ноцри и его допрос в Синедрионе, о которых лишь упоминается, чтобы