В одном из вариантов последней редакции «М. и М.», написанном в 1937 г., на предложение поэта Ивана Бездомного отправить И. Канта годика на три в Соловки Воланд ответствовал, что «водрузить его в Соловки невозможно, по той причине, что он уже сто двадцать пять лет находится в местах, гораздо более отдаленных от Патриарших прудов, чем Соловки». Кант скончался 12 февраля 1804 г., так что происходящее на Патриарших оказывается однозначно приурочено, принимая во внимание слова о майском вечере, к маю 1929 г. В окончательном тексте Булгаков заменил «сто двадцать пять лет» на «с лишком сто лет», чтобы избежать прямого указания на время действия, но косвенные указания на Страстную неделю 1929 г. сохранил.
Присутствуют в «М. и М.» и приметы конца эпохи нэпа. Извозчики на улицах еще соседствуют с автомобилями, еще функционируют писательские организации (РАПП, МАПП и т. д.), которые были распущены в 1932 г. и стали образцом для МАССОЛИТа, вполне процветавшего в момент появления Воланда и его товарищей. В то же время в «М. и М.» есть и ряд анахронизмов по отношению к 1929 г., например, упоминание троллейбуса, увозящего дядю Берлиоза Поплавского к Киевскому вокзалу, прочь от Нехорошей квартиры. Троллейбусы появились в Москве только в 1934 г., но вошли в «М. и М.» чисто механически вместе с эпизодом, написанным в середине 30-х годов.
Также анахронизмом, с точки зрения 1929 г., является посещение Коровьевым-Фаготом и Бегемотом магазина Торгсина на Смоленском рынке на Арбате (дом № 50–52, с 1936 г. – гастроном «Смоленский», ныне – гастроном сети «Азбука вкуса»). Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами на территории СССР (Торгсин) было создано только в январе 1931 г., а продажа товаров гражданам в обмен на золото и валюту началась только в декабре 1931 г. Оно занималось торговлей с иностранцами и советскими гражданами, имевшими «валютные ценности» (золото, серебро, драгоценные камни, предметы старины, наличную валюту), которые они могли обменять на пищевые продукты или другие потребительские товары в сети магазинов Торгсин, работавших вплоть до лета 1936 г. (после отмены с 1935 г. продовольственных карточек Торгсин стал нерентабельным). Это стало альтернативой предпринимавшимся ранее попыткам изъять валютные ценности у советских граждан посредством их ареста и угрозы тюрьмы, если они или их родственники не выдадут ценности властям. Эта практика была спародирована Булгаковым в главе 15 «Сон Никанора Ивановича».
Булгаков иронизирует над посетителями валютного магазина, в том числе над самим собой. На валюту, полученную от зарубежных постановщиков булгаковских пьес, драматург с женой иногда делали покупки в Торгсине. Людей будто обуял демон Бегемот, и они спешат накупить деликатесов, тогда как за пределами столиц население живет впроголодь. «Политически вредная» речь Коровьева, защищающего Бегемота – «бедный человек целый день починяет примуса; он проголодался… а откуда ему взять валюту?» – встречает сочувствие толпы и провоцирует бунт. Булгаков прекрасно знал, что магазины Торгсина наиболее успешно функционировали в период голода 1932–1933 гг., когда люди вынуждены отдавать все, что у них было, чтобы выжить. Голод 1932–1933 гг. стал непосредственным следствием «великого перелома» 1929 г. – перехода к ускоренной насильственной коллективизации сельского хозяйства.
Скрытая датировка действия содержится и в возрасте автобиографического героя – Мастера. Это «человек примерно лет тридцати восьми», а именно столько Булгакову исполнилось 15 мая 1929 г., через неделю после сдачи в «Недра» главы из «М. и М.» и ровно через две недели после того, как Воланд и его компания очутились на Патриарших. Любопытно, что в 1937 и 1939 г., читая рукопись, а затем машинопись «М. и М.» близким друзьям, автор, как явствует из дневника Е.С. Булгаковой, вольно или невольно приурочил окончание чтений к 15 мая – собственному дню рождения. Возможно, тем самым писатель стремился подчеркнуть не только автобиографичность, но и время действия московских сцен романа.
В 1929 г. Москву посетил итальянский журналист, дипломат и писатель Курцио Малапарте (Курт Эрих Зуккерт) (1898–1957), в то время – искренний поклонник Бенито Муссолини. Он познакомился и подружился с Булгаковым и так вспоминал о нем в неоконченном автобиографическом романе «Бал в Кремле». «Бал» был написан во второй половине 40-х годов, а впервые издан только в 1971 г., уже после смерти автора. Он так описал свое знакомство с Булгаковым, с которым его, скорее всего, свела Марика Чимишкиан, помогавшая Малапарте во время его визита в Москву:
«Быть христианами бесполезно. Все-таки надо быть христианами», – говорил я писателю Михаилу Афанасьевичу Булгакову, знаменитому автору драмы «Дни семьи Турбиных», который часто сопровождал меня в странствиях по городу.
– Не стоит, – ответил Булгаков.
– Люди должны страдать, – сказал я, – христианство-это зло.
– Не только потому, что человек страдает, он христианин, – отвечал Булгаков. – Мы христиане именно потому, что отказываемся от бессмысленного страдания. Надо за что-то страдать. Особенно для других.
– Значит, ты считаешь, что коммунисты тоже христиане? Что они страдали за других, чтобы быть христианами?
– Да, конечно, они тоже христиане. Эти проклятые тоже, – ответил Булгаков.
– Мы христиане, потому что принимаем ненужные страдания, – сказал я. Не желали ли люди своего Христа, не призывали ли его на землю? Пусть страдают! И пусть они страдают бессмысленно, если хотят быть христианами до конца.
– Не стоит, – ответил Булгаков, проводя рукой по своему бледному, опухшему лицу.
Вся проблема в том, действительно ли люди призывали Христа, призывали ли его на землю, или Христос сошел на землю сам, не позванный. В этом же состоит вся проблема коммунизма: призывали ли его люди, хотели ли они его или нет. Насколько было бы убедительнее и богаче чувствами, если бы люди его не хотели, и коммунизм пришел на землю вопреки воле людей. Страдание не желаемое, страшное, не вызываемое. Необходимое, но не желаемое. Фатальное.
«Не стоит», – говорил Булгаков.
Как раз в эти дни в театре Станиславского шла пьеса Булгакова «Дни семьи Турбиных» по его знаменитому роману «Белая гвардия». Пискатор недавно поставил эту пьесу в Берлине, где она имела огромный успех. Последний акт происходит в Киеве, в доме Турбиных, где братья Турбины и их друзья, все царские офицеры, встречаются в последний раз перед тем, как отправиться на смерть. В последней сцене, когда вдалеке слышится пение Интернационала, которое понемногу приближается вместе с поступью приближающихся к городу большевистских войск, становясь все отчетливее, все громче, братья Турбины и их друзья поют императорский гимн «Боже, царя храни!» Каждый вечер, когда братья Турбины и их друзья на сцене начинали петь гимн, по зрительному залу прокатывался протяжный рев, в темном зале то и дело раздавались сдавленные рыдания. Когда опускался занавес и шум внезапно смолк, толпа пролетариев, заполнявшая партер, резко оборачивалась, чтобы взглянуть в глаза остальным зрителям. Глаза у многих были красные, по многим лицам текли слезы. Раздавались громкие насмешливые и угрожающие возгласы: «Ах! ты не понимаешь, что ли? Ты плачешь за своего царя? Ха-ха-ха!» – И злобный смех разносился по всему театру…
Между тем, диалог Малапарте и Булгакова продолжился: «В каком персонаже твоей пьесы скрывается Христос? – спросил я Булгакова. Что за персонаж называет себя Христом?
– В моей пьесе у Христа нет имени, – отвечал Булгаков с дрожью страха в голосе. Христос – фигура, ныне ненужная в России. В России нет смысла быть христианином. Мы почти не нуждаемся в Христе.
– Ты боишься назвать мне его имя, – сказал я, – ты боишься Христа.
– Да, я боюсь Христа, – отвечал Булгаков вполголоса, смерив меня испуганным взглядом.
– Вы все боитесь Христа, – сказал я Булгакову, пожимая ему руку. Почему вы боитесь Христа?» Мне нравился Булгаков. Он мне нравился с того дня, когда он беззвучно плакал, сидя на скамейке на площади Революции, наблюдая, как московская толпа проходит мимо него, эта бедная толпа, бледная, грязная, с потными от пота лицами. Эти лица осьминогов, влажные и мягкие. В серебряном древнем небе высоко над крышами поднималась бледная, исхудавшая Луна, похожая на лицо утопленника, плывущего по чистой, глубокой воде. У толпы, проходившей мимо,