Умри вовремя – так учит Заратустра.
Конечно, кто никогда не жил вовремя, как мог бы он умереть вовремя? Ему бы лучше никогда не родиться! – Так советую я лишним людям.
Но даже лишние люди важничают ещё своею смертью, и даже самый пустой орех хочет, чтобы его разгрызли…
Совершенную смерть показываю я вам: она для живущих становится жалом и священным обетом.
Своею смертью умирает совершивший свой путь, умирает победоносно, окружённый теми, кто надеется и дает священный обет…
И каждый желающий славы должен уметь вовремя проститься с почестью и знать трудное искусство – уйти вовремя…
У одних сперва стареет сердце, у других – ум. Иные бывают стариками в юности; но кто поздно юн, тот надолго юн.
Иному не удаётся жизнь: ядовитый червь гложет ему сердце. Пусть же постарается, чтобы тем лучше удалась ему смерть. Подобно вечерней заре, в смерти должны гореть дух и добродетель. Такая смерть приближает появление сверхчеловека. Идёт вечное возвращение умерших на землю через череду новых рождений. «Вы могли бы пересоздать себя в отцов и предков сверхчеловека; и пусть это будет вашим лучшим созданием!» – обращается Н. к людям устами своего Заратустры, имеющего мало общего с основателем зороастризма. Нельзя создать Бога, но сильная воля поможет создать сверхчеловека.
Булгаковский Мастер – это лишний человек в советском обществе. Но в смерти он возвысился и получил в награду покой и возможность творить – возрождаться в новых художественных образах. Мастер завершил свой путь, создал роман о Иешуа и Пилате, и теперь его смерть стала победой над берлиозами и латунскими.
Не случайно Булгаков в последние недели жизни вспомнил слова Н. о неудавшейся жизни и удавшейся смерти. Заключительные страницы «Мастера и Маргариты» пронизаны скрытыми цитатами из «Заратустры». Вот, например, знаменитый монолог: «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землёй, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, её болотца и реки, он отдаётся с лёгким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его».
А у Н. читаем: «Страданием и бессилием созданы все потусторонние миры, и тем коротким безумием счастья, который испытывает только страдающий больше всех.
Усталость, желающая одним скачком, скачком смерти, достигнуть конца, бедная усталость неведения, не желающая больше хотеть: ею созданы все боги и потусторонние миры».
Мастеру и его верной подруге «короткое безумие счастья» даровано в момент перехода в потусторонний мир. И мы так и остаёмся в неведении, верил ли Булгаков в существование потустороннего или вслед за Н. полагал, что оно создано лишь страданием уставших от жизни.
Характерно, что Н. говорил не «Бога нет», а «Бог мёртв». Он – не атеист. Бог для него – некая сверхсущность, но лишённая бессмертия. В процессе истории она неизбежно должна быть заменена иной сверхсущностью, порождаемой в недрах самого человеческого общества. Н. считал категорический императив Канта слишком наивным, поскольку нельзя знать, при каком поведении человечество, как целое, получит наилучший результат, и неизвестно, с какой точки зрения этот результат следует оценивать. Кантовскому планомерному и всеобщему управлению Н. противопоставлял необходимость знания условий культуры как научного критерия для определения вселенских целей. Это знание, по убеждению философа, принципиально недостижимо. Поэтому потребности в утешении человека и осмыслении бытия должна удовлетворять не религия, а искусство и развившаяся на основе искусства новая философия. Эта философия способна освободить человека от религиозных химер. «Искусство подымает главу, когда религии приходят в упадок», – писал Н. С этим утверждением, безусловно, не согласится ни один христианский мыслитель, убеждённый, что подлинно высокое искусство всегда одухотворено христианскими идеалами. Но оба суждения – всё равно продукт веры, а не разума. Ибо одни и те же явления Н. и его оппоненты трактуют, исходя из разного понимания религиозного в искусстве.
У Н. Заратустра объявляет: «Ходатай Бога я перед дьяволом…» В булгаковском романе такую роль исполняет Левий Матвей, по просьбе Иешуа ходатайствующий перед Воландом о том, чтобы Мастер был награждён покоем.
Когда Булгаков говорил Ермолинскому, что не является ни церковником, ни теософом, то он, несомненно, имел в виду следующее место из книги «Так говорил Заратустра»: «Такой совет даю я царям, и церквам, и всему одряхлевшему от лет и от добродетели – дайте только низвергнуть себя! Чтобы опять вернулись вы к жизни и к вам – добродетель!»
Так говорил я перед огненным псом; но он ворчливо прервал меня и спросил: «Церковь? Что это такое?»
«Церковь? – отвечал я. – Это род государства, и притом самый лживый. Но молчи, лицемерный пёс! Ты знаешь род свой лучше других!
Как и ты сам, государство есть пёс лицемерия; как и ты, любит оно говорить среди дыма и грохота, – чтобы заставить верить, что, подобно тебе, оно вещает из чрева вещей.
Ибо оно хочет непременно быть самым важным зверем на земле, государство; и в этом также верят ему».
Отсюда, возможно, и слова Иешуа о грядущем царстве добра и справедливости, где не будет ни власти кесарей, ни какой-либо иной власти, в том числе, как подразумевается, и церковной.
Ницше восклицает: «О, одиночество! Ты отчизна моя, одиночество! Слишком долго жил я диким на дикой чужбине, чтобы не возвратиться со слезами к тебе!..
О Заратустра, всё знаю я: и то, что в толпе ты был более покинутым, чем когда-либо один у меня!».
Точно так же булгаковский Мастер неуютно чувствует себя в толпе, а одиночество переносит вполне комфортно до того момента, как у него в душе поселяется страх перед арестом.
Н. утверждал устами своего Заратустры: «Добрые люди никогда не говорят правды; для духа быть таким добрым – болезнь». С ним полемизирует Иешуа, убеждённый, что «правду говорить легко и приятно» и что злых людей нет на свете. У Ницше же – иная мораль: «Даже в лучшем есть и нечто отвратительное; и даже лучший человек есть нечто, что должно преодолеть». Но между писателем и философом есть и несомненное сходство. По Булгакову, талант вознаграждается, пусть посмертно и потусторонними силами, но зато – вечной земной славой. Также и по Н., следует разбить новую скрижаль, на которой записано: «Мудрость утомляет, ничто – не вознаграждается; ты не должен желать!»
Совпадают Булгаков и Ницше и в своём отношении к народу. Автор «Мастера и Маргариты» вполне мог бы подписаться под этими словами Заратустры: «Время королей прошло: что сегодня называется народом, не заслуживает королей».
В самой известной книге Ницше находим мы и диалог Заратустры с Жизнью, чрезвычайно напоминающий описание последнего приюта Маргариты и Мастера: «О Заратустра! Не щёлкай так страшно своей плёткой! Ты ведь знаешь: шум убивает мысли – а ко мне как раз пришли такие нежные мысли.
Мы с тобой оба – сущие недобродеи и незлодеи. По ту сторону добра и зла обрели мы свой остров и зелёный свой луг – мы вдвоём, одни! Уже оттого и должны мы ладить друг с другом!
И если мы и не любим друг друга от чистого сердца, – то гоже ли злиться на то, что не любишь от чистого сердца?»
Булгаковские герои оказываются на таком же острове блаженства, где Мастер, уединившись от толпы, может реализовывать новые замыслы. Но они-то с Маргаритой любят друг друга. Оба они «утомлённые миром», но у Мастера – вечная любовь, а у Заратустры – любовь к вечности.
Гармония бытия, считал Н., недостижима, поскольку человек – изначально существо нелогичное и потому не склонное к справедливости, пристрастное в суждениях и оценках. Главное для философа – правда художественная, эстетическая, торжество красоты и воли к власти, что отнюдь