Всю ночь его не покидали мысли о том, что же он сделал не так. Да может просто менеджер банка не понял его. Или он плохо объяснил свои мысли. Да нет, просто они слишком устарели, что бы понимать его инновационный подход к финансам. Мне нужно поговорить с отцом и узнать, где я ещё могу взять деньги.
На утро Пол вошёл в кабинет отца, где время, казалось, застыло между старинными позолоченными часами и голограммами котировок. Отец Пола, не отрываясь от монитора с данными по облигациям Тайваня, кивнул на стул из красного дерева:
— Хедж-фонд без инвесторов — как меч без клинка. Говори!
Пол разложил перед ним файлы:
— Менеджер банка, твой приятель Доусон, он… человек устаревших взглядов, понимаешь…
— Что он тебе сказал?
— Ну, там стандартные отговорки, ты знаешь… типа молодой, нет кредитной истории… бла-бла-бла.
— Он дал тебе деньги?
— Нет.
Отец вздохнул и сел на стул. Повисла пауза. Пол опустил глаза и наклонился к отцу:
— Как привлечь крупных игроков? Тех, кто не спрашивает отчётов, кредитных историй и кому плевать на мой возраст?
Отец опять вздохнул, скупо улыбнулся и медленно достал из ящика два досье. На обложках были гербы — французская лилия и немецкий орёл.
— Марк Делакур и Томас фон Штайнер. Один боится стать невидимым, другой — потерять контроль. Твоя задача состоит в том, чтобы сыграть на их слабостях.
Марк Делакур был французским аристократом с седеющими висками, напоминающими серебряные нити в парче. При ходьбе он опирался на трость с набалдашником в виде головы волка. Лезвие XIX века, спрятанное внутри, было острее его иронии. Состояние, сколоченное на виноградниках Бордо и теневых поставках оружия в зоны конфликтов, не смягчило тоски по эпохе, где герб семьи значил больше банковских счетов.
— Он коллекционирует не активы, а истории, — отец провёл пальцем по досье, оставляя след на строке «Увлечения: дуэли, рукописи эпохи Просвещения». — Пригласи его в дорогой ресторан. Говори о чести. О том, как цифровой мир станет его новым полем боя.
Томас фон Штайнер это немец в костюме, сшитом с точностью швейцарского хронометра. Его кабинет во Франкфурте напоминал геометрическую вселенную, где стопки документов выровнены под углом девяносто градусов, карандаши замерли параллельно линиям паркета. Он скупал долги стран, как коллекционер бабочек, — аккуратно, без жалости.
— Покажи ему матрицу, — бросил отец, указывая на графики. — Скажи, что твой алгоритм превращает энтропию рынка в симфонию. Он продаст душу за совершенство чисел.
Пол перевернул страницу с фотографией Томаса. Лицо немца, будто высеченное из мрамора, не выражало ничего, кроме холодного расчёта.
— А если он спросит о рисках?
— Риск — это диссонанс в его симфонии. Убери его.
Пол приехал в Париж и назначил встречу в дорогом ресторане. Свечи дрожали в хрустальных подсвечниках, официанты в старинных камзолах разносили трюфели под аккомпанемент тихого клавесина. Марк вращал трость, наблюдая, как пламя отражается в серебре.
— Ваш прадед дрался на дуэлях за честь, — Пол отпил вина, тёмного, как старая кровь. — Сегодня шпаги заменили алгоритмы. Мой фонд даст вам ключи от цифровых замков, где каждый удар — сделка, а каждый парад — аукцион.
Марк вытащил клинок из трости, положив его на скатерть, испещрённую кружевом. Лезвие блеснуло, как насмешка.
— Мой предок заколол человека за то, что тот усомнился в его слове. Ваш фонд… вернёт мне это право?
Пол улыбнулся, вспомнив уроки Линя: «Побеждает не тот, кто бьёт, а тот, кто заставляет противника ударить первым».
— Нет. Он даст вам честь не опускать клинок.
Француз подписал чек, выведя цифры с изяществом каллиграфа. Девяносто миллионов — цена за иллюзию благородства.
После этого Пол поехал в Германию и нашёл Томаса. Воздух в кабинете Томаса был стерилен, будто профильтрован через сито Пифагора. Пол включил проектор. Графики «Нексуса» поплыли по стене, как геометрические духи:
— Ваш капитал — уравнение. Моя система — его доказательство.
Томас поправил галстук, выверенный до миллиметра. На экране пики прибыли сменялись контролируемыми спадами. Это был хаос, упакованный в рамки золотого сечения.
— Идеальная симметрия, — прошептал он и в его глазах вспыхнул голод, который не могли утолить даже миллиарды.
— Не симметрия, — поправил Пол. — Идеальный порядок. Рынок станет часовым механизмом, а вы его часовщиком.
Немец перевёл деньги молча — сто пятьдесят миллионов. Цена за то, чтобы вселенная оставалась в рамках его линеек.
Пол вернулся домой и сразу же отправился к отцу с хорошими новостями. Отец разглядывал чеки, разложенные на столе, как карты Таро.
— Марк купил легенду. Томас — порядок. А ты? — Он поднял глаза, в которых отражались небоскрёбы, словно иглы, пронзающие небо.
Пол потрогал рукой холодное стекло окна. Где-то внизу клубился город, живой, неряшливый, неподвластный матрицам.
— Я купил время. Чтобы понять, кто мы — манипуляторы… или просто куклы.
Отец усмехнулся, доставая из сейфа старинный пистолет дуэлянтов:
— В этой игре куклы стреляют первыми.
Лезвие «Нексуса» было запущено. Осталось посмотреть, разрежет ли оно реальность… или их самих.
Глава 8. Риски
Пол на крыльях ветра забежал в кабинет деда. Кабинет пахнул временем — смесью полированного красного дерева, воска для книжных переплётов и горьковатого дыма от сигар, осевшего в шторах за полвека. Солнечный луч, пробившийся сквозь витраж с изображением биржевых графиков девятнадцатого века, дрожал на столешнице, где лежали реликвии: серебряный пресс для писем, потёртый томик «Капитала» Маркса с закладкой из облигации царской России и фотография Уолл-стрит. Над всем этим царили часы с маятником — тяжёлые, бронзовые; их тиканье звучало как приговор: «Торопись. Но не спеши».
Пол, двадцатипятилетний ураган в кроссовках и мятой футболке, впился пальцами в спинку кресла. Его взгляд метался между часами и дедом, который, не поднимая головы, выводил пером цифры в гроссбухе — будто век алгоритмов так и не наступил.
— Дед, я открываю фонд «Нексус». Ты же понимаешь… — Голос Пола сорвался на высокой ноте, выдав нетерпение. Он схватил со стола миниатюрный макет маятника Фуко и заставил его вращаться, словно пытаясь ускорить само время.
Старик отложил перо, поправив пенсне. Его руки, покрытые картой прожитых лет, легли на стол, как якоря:
— В мои двадцать пять лет я торговал зерном, а не иллюзиями. — Глаза, серые как пепел кризисов, уставились на внука. — Твой «Нексус»… Это что, храм для слепых жрецов?
На стене, между портретами