— А откуда вы знаете, что она здесь живет? — спросил он.
— Она дала мне адрес, — заторопился темный, — давно написала, я все не мог, хотел, понимаете, чтобы уже во всем блеске…
— Дело в том, — очень отчетливо сказал Слава, — что она здесь больше не живет.
— Как так? — Мужик развел руками, подражая ее жесту, и Слава окончательно понял, что это давняя слежка. — Как это возможно, она же мне написала…
— А что, вы разве не знаете ее? — спросил Слава, улыбаясь. — Она такая: сегодня здесь, завтра там. Или вы ее действительно не знаете?
И он посмотрел на темного так, как умел. Он это умел с детства, Бог тогда его и приметил и осторожно завербовал за велосипед. Мужик смешался, как-то съежился и убежал. Он мог, конечно, не знать, не читать ее блог, не следить — Аня была не так уж знаменита. Но то, как он съежился, сомнений не оставляло. И Слава не пошел домой, он вышел пройтись, обмануть их. А когда вернулся, куст имел бледный вид, словно старался спрятаться, но куда он мог спрятаться?
— Никто их не впустит, я их увел, — сказал Слава, хотя вовсе не был уверен, что отвадил их окончательно. Еще один, на этот раз женщина, караулил его зимой у подъезда.
— А чтой-та тут кустик был, а таперя нету? — спросила баба, от которой ужасно пахло сырым, недавно съеденным мясом и очень плохой водкой.
— А чтой-та вы мине спрашиваете? — спросил Слава и опять улыбнулся.
— Ты самый он и есть, — вдруг сказала баба и внезапно заорала на весь двор: — Держитя его, он погубитель! Он всему погубитель!
Слава знал, что бежать нельзя. Он спокойно стоял и улыбался. На вопль выглянул водопроводчик Толя, которого его баба выгоняла курить в подъезд.
— Ты ее не слушай, она рехнутая, — сказал он Славе, и никаких других последствий не было. Баба сразу шмыгнула носом и убежала. Куст на этот раз ничего не почувствовал, потому что дело было в подъезде, а жил Слава на седьмом этаже.
Слава никогда не называл куст Аней. Не то чтобы он так ее прятал, но, скорее, он уважал ее новое состояние. От нее, наверное, тоже требовались усилия, чтобы ничем себя не выдавать, в особенности при гостях, и потому Слава даже наедине не вел с ней разговоров. Если же ему требовался совет, он молча, без слов, излагал свою проблему и так же молча, без возражений, выслушивал ответ. Если Аня принималась слегка раскачиваться без всякого ветра, он успокаивал ее, говоря вслух, что ничего пока не предпримет, но обычно она все поясняла без лишней жестикуляции. И жизнь их была почти так же безоблачна, как до болезни, но как-то они ее достали. Может быть, им действительно удалось что-то выведать, подсмотреть ночью в окно, догадаться по его покупкам — поилка, растительный витамин, — а может быть, рана, нанесенная ей тогда и вызвавшая болезнь, была слишком глубока. Так или иначе, с августа следующего года куст начал чахнуть. Слава вызвал растительную «скорую помощь». Пришла женщина его лет, очень миловидная, да что там, просто красавица. Она просидела у него час, они выпили чаю. Куст она почему-то называла «товарищем». «Товарищ выкарабкается», — говорила она, посоветовала антибиотики и подкормку, стала заходить — просто так, без вызовов, — и Славе было с ней легко. В сентябре они вместе пересадили куст, потому что инфекция могла таиться в горшке. Это была последняя операция Ани, проведенная безупречно, потому что во время пересадки Слава все время встречался с растительным доктором пальцами, а то и взглядами, — и после этой операции куст погиб, высох в три дня. Но не сказать, чтобы Слава сильно огорчался, потому что когда умирает человек — это совсем не похоже на ситуацию, когда умирает куст. Это просто другое дело, и это дар Божий — позволить пережить смерть возлюбленной как смерть куста.
На следующее утро после того, как он вынес куст на прежнее место и положил у подъезда, Слава проснулся спокойным и ясным, с твердым пониманием, что ничто никуда не исчезает. Может быть, Бог прятал ее теперь в другом месте, а может, вообще забрал к себе поближе, потому что работы хватает и там, просто абы кого Он к себе не призовет. А может, она уже сделала здесь все, что могла. Как бы то ни было, он чувствовал себя очень хорошо — и глубоко внутри, тем участком мозга, которым всегда чувствовал связь с центром, понимал, что это не просто так. В конце концов, он тоже был ценный агент, и ему еще многое оставалось сделать — miles, так сказать, to go before I sleep.
Синдром Черныша
1.
Сначала была клиника неврозов, потом центр Морозова, потом опять клиника, уже другая, и все говорили: нормально, легкий случай, затем держали три недели, пожимали плечами и выписывали. Все было нормально, ела, пила, разговаривала, но не могла работать, не умела заставить себя по утрам встать с постели и сварить кофе, а по ночам сплошные слезы, никогда бы не смогла поверить, что в одном человеке может быть столько слез. Дело было уже не в Черныше и не в аборте. Что-то такое из нее вынули, без чего человек перестает держаться. Она со всей возможной доходчивостью объясняла это отцу, брату, профессору Дымарскому, молодому и славному человеку, перед которым ощущалось даже нечто вроде вины: десятый час вечера, домой давно пора — нет, он сидит с ней и ведет разговоры. Дымарский уверял, что поступает так из чистого эгоизма: твой случай, говорил он, войдет в историю. Ведь ты здорова. Ты самый здоровый человек в районе, а не только в клинике. Я могу заколоть тебя препаратами до полной обезлички, ты будешь, как Самсонова, видела Самсонову? — кивает — нет, не кивай, ответь словами: видела? Хочешь, как она? Никакой депрессии, очень довольная, имя только забывает, а так полный о’кей. Между прочим, домашние уже на все согласны. Но я-то вижу. Я вижу, что ты абсолютно в себе, не надо мне косить под психическую, я психических повидал. Была бы ты парнем, я понял бы, классический случай, армия впереди. Но тебе не грозит армия, от тебя требуется только собраться, это как в детстве перестать плакать, хотя хочется хныкать еще. Один раз глубоко вдохнула и пошла жить, Господи, люди теряли детей, родителей, проходили через Освенцим, что я тебе рассказываю, ты все знаешь, это позорная распущенность, в конце-то концов! Как было объяснить Дымарскому, что Освенцим не утешает, наоборот. Прежде ужас мира можно было переносить, хотя он торчал отовсюду: жалко было выброшенную газету, которая не успела все рассказать, сломанную ветку, не говоря уже про облезлую елку, которую она в марте, в первом классе, нашла на свалке и пыталась воткнуть в землю. Земля же влажная, вдруг приживется. Жаль