— Поговорить нам совершенно не надо, — ответил Борисов в своей манере.
— Хорошо, мне надо.
— Тоже необязательно.
— Борисов, — сказал я. — Я понятия не имею, в какие игры ты играешь, и мне это не очень интересно. Но в твои дела замешан важный для меня человек. Я бы хотел, чтобы ты этого человека прикрыл или оставил в покое, если это в твоих силах.
Я нарочно подбирал такие слова, чтобы у него оставался отходной путь, — сказать, что это не от него зависит, или мало ли. Я допускал, что он инопланетянин, за которым действительно стоят наблюдатели. Я вообще уже много чего допускал в то время, потому что каждый сходил с ума по-своему, и очень возможно, что это было не сумасшествие, а даже прозрение. Например, на крышу дома на Остоженке залез оборванный мужик и стал орать, что сейчас будет атака дронов, его немедленно сняли, но на следующий день действительно была атака дронов, так что никогда не знаешь. Очень может быть, что у беспилотника собственная воля: никогда не знаешь, что придет в отсутствующую голову.
— Кто там замешан в мои дела, этого даже я не знаю, — сказал Борисов в предсказуемой манере, — но что касается тебя, то происшествие в четвертом классе не осталось без последствий.
Это было ниже пояса. Дело в том, что однажды, когда я возвращался домой от тогдашнего одноклассника (собственно, это и была одна из причин попадания в «Циркуль»), меня довольно сильно отлупили в Кунцеве без всякого повода, наговорив мне при этом чрезвычайно унизительных вещей. Это были люди, которых я никогда не видел ни тогда, ни потом. Напали они на меня просто со злости, а может, приняли за другого. Никаких особых увечий они мне не нанесли, а руку вправил сосед-врач даже без вызова скорой; отец, конечно, поговорил с полицией, но когда они кого находили? Просто это была вещь, которая сильно повлияла на мое отношение к людям и, хотя закалила, с одной стороны, но, как всегда бывает, сделала особенно уязвимым, с другой, и я предпочитал о ней не вспоминать, как собака старается не наступать на раненую ногу. С четвертого класса я знал, что со мной можно сделать что угодно, и я не всегда смогу этому воспрепятствовать. Отец говорил мне, что найдет этих нелюдей под землей, — поздних детей обычно любят больше, чем ранних, — и я ему даже верил, но, поскольку он никого нигде не нашел, я и к нему с этого момента относился, скорее, сострадательно. Я понял, что и с ним могут сделать что угодно. Вообще, сдержанные люди обычно впечатлительны, и лучше их не впечатлять таким образом, а то вся их жизнь — примерно как вся моя жизнь с того времени — может пойти довольно неожиданным путем; в конце концов, туда, где мы с вами сейчас разговариваем, я тоже скорей всего не записался бы, если бы не тот инцидент в четвертом классе. Поэтому первое мое желание при упоминании о тогдашнем событии было — врезать Борисову примерно так, как мне врезали тогда, после сообщения о том, что у меня нет с собой денег; тогда недавно прошел пацанский сериал и требование денег произносилось почти всегда в начале стычки, отвратительным гнусавым голосом. С тех пор я кое-чему научился, но Борисов, возможно, тоже кое-что умел, а возможно, умел кое-что другое; как бы то ни было, среагировал он быстро и даже не отпрыгнул, а как-то очень резко переместился вбок.
— Внимание, — сказал он — словно и не мне, а тем, кто за ним все это время наблюдал. — Внимание, надо держать себя в руках. Все-таки я председатель совета отряда.
Он сказал это примерно с такой же важностью, как полгода назад, когда отмазывался от дежурства, но еще уверенней, словно за время своего председательства внутренне разбух и пропитался общим уважением к своей загадочности. Это был уже не тот Борисов, который пришел в октябре. Этого уже никто не заставил бы дежурить. Что именно в нем изменилось — я бы не сказал, но он стал, по-моему, старше года на два, а зеленые глаза его стали еще ядовитее.
Я действительно взял себя в руки, потому что ни при каких обстоятельствах не надо терять лицо и не факт, что у меня получилось бы как следует его побить. Он был выше меня и гораздо увереннее, а уверенность в таких делах весит больше силы.
— Борисов, — сказал я, — что ты знаешь про четвертый класс?
— Ничего, — ответил он ровно. — Я знаю, что четвертый класс был, только и всего.
Он ничего не знает, подумал я с огромным облегчением. Он ляпнул первое, что пришло в голову, и это случайно совпало.
— И что случайного ничего не бывает, — сказал он с этим своим пресловутым чтением мыслей, и я погрузился в прежний ад.
— Но без последствий, — сказал он, — тоже не бывает ничего. И я, как говорится, принял к сведению.
Не знаю, что уж он там принял, но сначала на расспросы перестали тягать Селиванову, а потом полиция и вовсе отвязалась от «Циркуля», и все нас оставили в покое. Впрочем, возможно, после пожара в ЦУМе всем просто стало не до нас, а в мае — опять же без календарного повода — Борисов буднично сказал совету отряда, что увольняется, в смысле переходит в другую школу, и дальше совет должен функционировать без него. Поскольку организация прекрасно себя проявила, сообщил он, и многое предотвратила, за что совет дружины объявил ему личную благодарность, а он транслирует ее нам, — то его руководство больше не нужно и дальше можно собираться самостоятельно. Это его заявление передала мне Степанова, потому что Селиванова, словно что-то чувствуя, контактов со мной в последний месяц избегала, сказав только, что я, конечно, хороший человек, но иногда и хорошим людям надо сначала думать, а потом совершать хорошие поступки.
Пятнадцатого мая — хорошо это помню, потому что на следующий день отец отмечал юбилей, — Борисов подошел ко мне во дворе, где уже вовсю пахло сиренью и нагретым асфальтом, и сказал, что нам есть о чем поговорить.
— Да? — переспросил я в его духе. — А по-моему, совсем не о чем.
— Это не очень интересно, — ответил