Однажды Лена Свиридова, человек бойцовского склада, рыжая, всегда ни с чем не согласная и занимавшаяся альпинизмом, дерзко, в своей манере подошла к Борисову и сказала:
— Я хочу вступить в совет отряда.
Борисов рассматривал ее молча, склонив голову набок.
— Я человек полезный, — сказала Свиридова, краснея. — То есть я могу быть полезным человеком. У меня много, это самое, экстремальных навыков, и я умею оказывать первую помощь.
— Первую оказывать поздно, — сказал Борисов. — Сейчас уже надо вторую.
Они помолчали. Свиридовой, видимо, хотелось провалиться сквозь землю. Унижений она не выносила.
— Понимаешь, — сказал Борисов очень мягко и уважительно. — Я все вижу и, собственно, уже давно бы… Но твой уровень — это совет дружины. Я не могу, то есть я не уполномочен.
— Сказал бы прямо, что тебе не надо, — горько и с усилием проговорила Свиридова. Почему-то при Борисове, таком спокойном, сильные люди резко теряли самообладание. — А то разводит, как это самое.
— Я не могу набирать совет дружины, — сказал Борисов и тоже покраснел. — Это не тот уровень, меня туда не пускают. По большому счету я и говорить с тобой недостоин.
Свиридова, которая собиралась уже развернуться и убежать, посмотрела на него с живейшим интересом.
— В каком смысле недостоин?
— Примерно в том, в каком Шарма был недостоин говорить с Шёнингом, — тихо сказал Борисов. — В каком Черный недостоин говорить с Третьим.
Свиридова помолчала, кивнула и сказала вдруг:
— Но мне кто-нибудь позвонит?
— Или бактерия с головастиком, — продолжал Борисов свои странные сравнения.
— Спасибо, — сказала Свиридова после паузы и отошла. На следующей перемене я спросил ее, пользуясь давним взаимным доверием, кто такие Черный и Третий (про Шарму и Шёнинга я посмотрел, он выбрал людей из ее сферы), но она со смешком ответила, что Борисов не в себе и принимать его всерьез могут только дураки, а вот мой цвет лица в последнее время ей не нравится, какой-то я стал желтый. После чего она глупо заржала, а я задумался, потому что дела мои в последнее время действительно шли не блестяще — я сильно проигрался в «Атаке дронов», и мне впервые за два года пришлось просить финансовой помощи у отца, плюс к регулярной salary, полагавшейся мне за успеваемость. Это было стыдно и непристойно, но других заработков у меня тогда не было.
В начале марта Шаинян позвал меня в кино и там доверительно сообщил, что сумел установить связь с той исключительной красавицей, ну той, которая. Это получилось случайно, он встретил ее в кофейне и узнал, и она согласилась с ним увидеться, но только в присутствии третьего человека. Он просил меня быть этим третьим человеком. Мне самому стало страшно интересно, мы договорились на будущий четверг, но в среду произошло непредвиденное. На обеде, в буфете, Борисов подошел к Шаиняну и тихо, но очень решительно сказал ему:
— Ключ.
Шаинян забегал глазами и собирался, кажется, позвать на помощь. Но Борисов был вообще не из тех людей, которому легко сопротивляться, и он так спокойно стоял перед Шаиняном, глядя на него в упор, что все поспешили отвернуться, уставились в тарелки, а Шаинян стал шарить в карманах и наконец, тоже отведя глаза, вручил Борисову желтый трехгранный ключ, какого я сроду не видал, кроме как в довольно занудной игре «Братство единорога», на которую сдуру убил два месяца в пятом классе.
Борисов молча положил ключ в карман серой замшевой куртки и ушел, а Шаинян имел вид человека, утратившего карту острова сокровищ, причем странным образом было заметно, что и карту, и самый остров он считал уже личной собственностью.
Мне было и жалко его, и любопытно, и немного спустя я к нему подошел:
— Шая, что за ключ?
— Слушай, не лезь ко мне, а! — вскрикнул Шаинян с такой болью, какую я сроду не предполагал в этом довольно нахальном и плохо воспитанном восточном человеке.
— Я ничего, — сказал я, — но просто если этот председатель тебя будет нагибать…
— Цвет, что ты знаешь! — совсем уже страдальчески воскликнул Шаинян (Цветков — это моя фамилия, на всякий случай, но вам она все равно ничего не скажет, потому что у отца другая). И я понял, что действительно ничего не знаю о совете отряда и самом отряде, и впервые всерьез об этом пожалел. 4.
В апреле Карина Степанова неожиданно упала в обморок, вызвали скорую, и, хотя ничего серьезного у нее не оказалось, директрисе каким-то образом стало известно, что Степанова входила в совет отряда. Видимо, о нем знали и раньше, поскольку проболталась Коала, но считали это невинным делом вроде игры в дроны (о которой тоже никто понятия не имел — разве что родители были в курсе, что мы собираемся поиграть). У Степановой обнаружилось что-то вроде нервного истощения, это тоже было понятно, потому что у ее родителей как раз в это время начались большие неприятности; как часто бывало теперь, они кончились ничем, все повисло — вообще все постоянно подвисало, словно дожидаясь окончательного решения, которого все вроде бы и ждали, а вместе с тем боялись. Всем было понятно, что дальше так нельзя, а вместе с тем возникало подозрение, что потом вообще ничего не останется и поэтому пусть уж как раньше. Степанова была девочка чувствительная, и очень возможно, что на нее давила не только родительская ситуация, но и атмосферный столб в целом. Вдобавок зима была затяжная, весна медленная, случались снегопады, все ходили злые как черти, людей уже хватали прямо на улицах, и когда я спросил отца, как дела у родителей Степановой, он сказал мне необычно холодным тоном, что лучше бы я держался от нее подальше, хотя лично она, конечно, ни в чем не виновата. Тем не менее после обморока Степанову стали о чем-то расспрашивать, потому что обращать на себя внимание чем угодно, хотя бы и болезнью, было уже нежелательно; наверное, как всегда во время этих расспросов, ей не предъявляли никаких обвинений, а просто создавали впечатление, что все очень серьезно, чтобы она все выложила сама, а если выкладывать нечего — то выдумала. И, видимо, под этим напором, да еще с тем чувством обреченности, которое у нее было с начала года в силу слишком многих и разносторонних давлений, — она им проболталась то ли о совете отряда, то ли о посиделках на квартире, где никогда не бывало взрослых, то ли о какой-то уже своей напряженной личной жизни. У всех в классе была та или иная личная жизнь, наивно было бы думать, что у людей в пятнадцать лет ее не бывает, — казалось, к этой сфере был сугубо равнодушен только Борисов, и то разве потому, что у него были другие, еще более запретные удовольствия. Но, видимо, у Степановой эти отношения зашли дальше, чем было принято, или дальше, чем она могла выдержать, может быть, она даже уже раздевалась, — короче, она вызвала повышенное внимание, и постепенно на расспросы стали тягать всех. Меня это не коснулось, поскольку я не был членом совета отряда,