Дело в том, что к чему-то такому шло, и важной частью этого была именно «Атака дронов». Мы как раз получили седьмой выпуск, рассылал ее по подписке таинственный Мистер Рипер, жил он то ли в Израиле, то ли в Португалии и кому-то даже отвечал на письма, я лично видел пару его посланий, предупреждавших о сумрачном и непонятном, но с непременным вкраплением пары точных слов и узнаваемых примет. Игра была очень так себе, но всегда обрывалась на самом таинственном месте, а следующий выпуск всегда начинался с другого, не менее таинственного. Герои каким-то образом участвовали в войне, ходили по разбомбленным городам, искали непонятные артефакты в виде обломков странной техники, инопланетной с виду, и иногда бесследно исчезали. Играло страшное количество народу, и кто-то, говорят, даже встречался в реале, но сам я ни на одну такую встречу пока не попадал. У меня было подозрение, что разведчик Глюк — девочка, причем красивая и опытная, что-то такое чувствовалось в ее манере держаться, и я много раз ей намекал, что хорошо бы пересечься в «Неоне», исправно работавшем, несмотря на все ограничения, — но она туманно отвечала, что сейчас не время.
Все это, включая Борисова, складывалось одно к одному: еженедельные рассылки «Дронов», в которых война становилась все кровавее, ужасное настроение отца, который уже и не пытался его скрывать, затянувшаяся золотая осень, из-за которой казалось, что оттянутая пружина бьет больнее, — и теперь еще этот на наши головы председатель совета отряда, профессор кислых щей, с его повадками право имеющего. Я хотел уже на следующий день очень серьезно сказать, что мои домашние дела — не повод для шуток и пусть он лучше подумает про свое здоровье, но как раз ночью у нас взорвался котел, чего в поселке до сих пор не бывало; конечно, вовремя подняли тревогу и привели отопление в норму, до пяти утра длился переполох, и отец на всякий случай вызвал людей из Следственного комитета. В «Циркуль» меня не повезли, а там и пятница, и в следующий раз я увидел Борисова только через три дня. Он один сидел за последним столом в среднем ряду и рассеянно слушал историка, периодически делая пометки в темно-зеленой тетради Pelican с бархатной обложкой.
На него как-то быстро перестали обращать внимание. Он почти ни с кем не разговаривал, мало ел во время завтраков, с собой ничего не приносил и после уроков сразу уходил домой. Или не домой — черт его знает, куда он направлялся через двор этой сосредоточенной походкой, не глядя по сторонам и не вынимая рук из карманов. Он всегда был очень хорошо одет, и все это замшевое или кожаное прекрасно на нем сидело, но очень скоро я забывал, что это, собственно, было. А очень скоро всем стало не до него, наметилась поездка в Питер, и Борисов не напоминал о себе до тех пор, пока его не вызвал физик. Странно, я даже не помню толком, о чем шла речь.
— Мне это не очень интересно, — сдержанно ответил Борисов.
Физик Шатунов и сам был тот еще фрик, с великими, как говорили, заслугами в прошлом, — будто бы он раньше работал на оборонку, но, не желая продавать душу, ушел в теорфизику, зарабатывал репетиторством и почти уже открыл что-то чрезвычайно великое, в чем разбирались на свете три человека — двое в Йеле и один в Принстоне. Объяснял он крайне необычно, но если немного напрячься — понятно; мне, во всяком случае, суть его объяснений открывалась после некоторого скачка, как при вглядывании в объемную картинку, когда сначала все хаос, хаос, а потом вдруг зая на задних лапках. Надо расслабить глазной нерв — и вдруг разверзается объем, и в следующую секунду уже непонятно, как этого не видят другие. Шатунова любили, считали безобидным и никакого издевательства над ним не потерпели бы.
— Если ты не понял, — Шатунов никому не выкал, — можно подойти после уроков, я, может быть, что-то подскажу.
— Да нет, что там не понять, — с легкой досадой сказал Борисов. — Дженкинсу, например, это тоже неинтересно.
— Какому Дженкинсу? — не понял Шатунов; видно было, что об этом физике, или кто он там был, он слышит впервые, а это было как минимум маловероятно.
— Такому Дженкинсу, — терпеливо сказал Борисов. — Еще такой есть Шариф. Ему тоже неинтересно.
Тут подал голос Хвостенко, который в физике разбирался лучше всех, регулярно ездил на олимпиады, готовился в МФТИ и время от времени консультировался у Шатунова насчет особенно заковыристых задачек. Всего Сканави он перерешал к шестому классу.
— Юрвас, — сказал он со своего третьего стола, за которым сидел с Юдиной, такой же продвинутой. — Вы на него не обращайте внимания. Он не знает ни черта, но очень грамотно себя позиционирует.
— Он вообще …нутый, — выкрикнул любимую формулу Биргер.
— Подумаешь, ну не физик, но почему сразу …нутый? — сказал Шатунов, явно радуясь поддержке. — Ты не стесняйся, — обратился он уже к Борисову, — если не сразу все понятно, я в конце концов объясню. Ты у нас человек новый…
— Я человек новый, — скучно протянул Борисов, слегка наклонившись вперед и упираясь длинными пальцами в стол, — вы человек старый, спасибо, я ценю вашу предупредительность.
Юрвас поперхнулся, но проглотил это.
— Борисов, — сказал он проникновенно, — мне кажется, твои комплексы осложняют тебе учебу. Будь проще, и само пойдет.
— У кого другого пошло бы, — грустно ответил Борисов. — Но я председатель совета отряда.
— Чего ты председатель? — удивился Юрвас.
— Я председатель совета отряда, а еще бывает предатель совета отряда, — сказал Борисов и уставился глазами с рыжими искрами прямо в переносицу Юрвасу, как будто именно Шатунов и был предателем совета отряда, успешно скрывающим этот ужасный факт из своего пионерского детства. — Но я не предатель совета, поэтому у меня не получится быть проще.
Юрвас помолчал с полминуты, шумно высморкался и продолжил с того места, на котором задал Борисову вопрос про физический смысл калории, а Борисов сел на свою камчатку и продолжил делать пометки в «Пеликане».
На перемене он сразу подошел к продвинутому Хвостенко и сказал ему с чрезвычайно приятной улыбкой, какой я никогда прежде у него не видел:
— Поздравляю, дорогой товарищ. Теперь вы член совета отряда.
Он достал из кармана своей замши глянцевый прямоугольник и протянул его Хвостенко, который попервости отшатнулся, но потом послушно взял карточку.
— Звони, если что, — сказал Борисов, поднес к виску два пальца, как бы салютуя, и отошел.
Я немного выждал для приличия и подошел к Хвосту. Он всегда меня консультировал, если было надо, и вообще был человек добродушный, целиком сосредоточенный на тайнах мироздания, мало кому интересных.
— Можно глянуть? — спросил я тихо.
Хвост не стал мне показывать карточку и вообще смутился.
— Там телефон, — сказал он еще тише, — больше ничего. 2.
Само собой, я тут же вбил в поисковик этого Дженкинса — по-русски и по-английски; самый известный Дженкинс оказался автором одной музыкальной пьесы в минималистском духе, выражавшей, как