— И вы всерьез полагаете, — Горбовский все еще не верил избавлению, — что такая сильная взаимность…
— Ну а почему нет? Нам ведь не совсем понятна природа Волны. Я, собственно, потому вас и расспрашиваю — вы очень опытный наблюдатель. Самонаблюдатель в том числе.
Горбовский в чем-то изменился после этих слов. В последнее время все, что он говорил и делал, выглядело еще более неуверенным, слегка смущенным или смещенным, как в его дорадужной жизни, но здесь он словно попал в щель Кассини или в иной неприятный угол галактики, где уже не требовалось быть приятным человеком. Это изменение в нем происходило быстро, не всегда заметно для окружающих, но чуткому собеседнику все становилось понятно. В помещении словно снижалась температура на градус-другой.
— Например, увеличивается подозрительность, — сказал он суховато. — Человек так называемого кануна, середины этак двадцать первого столетия был чрезвычайно подозрителен. На него надвигалось, он это понимал — самые глупые понимали лучше всех, потому что у них интуиция развита лучше анализа, спинной мозг, как мы говорили в жестокой молодости, развит лучше головного. Они чувствовали, а объяснить не могли. Провал туда сопровождается чувством сильной опасности, исходящей неизвестно откуда. Восток, Запад, прошлое, будущее — все может быть. Это было крайне депрессивное состояние. Мельников вам наверняка рассказывал про слухи. Он, кстати, советовался, прежде чем к вам идти.
— Я не просил его ни о каком неразглашении.
— Очень мило с вашей стороны. Ну так вот, мне сейчас легко представить, что Волна — это не природное явление и даже не моя скромная заслуга. Во всяком случае, любое одержание вполне укладывается в вашу логику.
Саблин кивнул.
— То есть это мы.
— Это ваша репутация, скажем так. Ваш почерк. Потому что нуль-Т — если у Ламондуа или Кружкова, неважно, в конце концов получилось бы — сделает мир гораздо менее управляемым и гораздо более ускоряемым. И смотрите, как все прекрасно укладывается. Человеческих жертв нет. «Стрела» прилетает вовремя — а я как все-таки неплохой водитель могу вам сказать, что для такого своевременного прилета Калиныч должен был находиться на низком старте. Само природное явление оказывается травматичным, но несмертельным. И сейчас все ваши разговоры — явно готовящие нас к возвращению на Землю — имеют рефреном одно: не надо далеко заноситься мыслью, не надо отрываться от прикладных нужд, а так вообще ничего страшного. И обратите внимание, среди весьма немногочисленных летальных случаев самый заметный — это именно Ламондуа. Кружков жив. Майлс жив. Огилви прекрасно себя чувствует. А Ламондуа погиб от огорчения — вы же знаете, вам приписывают отличную лабораторию.
— Очень стройно, да, — невозмутимо сказал Саблин. — Но вы же знаете шестой постулат, верно?
Горбовский знал постулат, как и весь катехизис альтернативной истории, преподаваемый в седьмом классе: если что-либо логично, оно антиисторично. То есть оно не было, не происходило, как убийство царевича Димитрия. Все сам.
— Я даже могу вам наконец сформулировать, что мы такое делаем, — сказал Саблин с превосходной искренностью, которую все сотрудники его уровня талантливо отрабатывали. — Мы для того и занимаемся Одержанием, чтобы предотвратить одержание природное, значительно более ужасное.
— Да-да, — сказал Горбовский. И добавил, не удержался:
— Убиваем исключительно для того, чтоб сами не умерли.
— Да ведь и не убиваем, — невозмутимо отозвался Саблин. — Сюда мы просто не успели. Нам поэтому исключительно важно знать, как это чувствовалось на личном уровне.
— Отвратительно, — сказал Горбовский. — Хуже, чем я мог себе представить. Полное ощущение бессмысленности всего и частичная дезориентация в пространстве. Насколько я знаком со свидетельствами, нечто подобное было в Чернобыле.
— В Чернобыле и было нечто подобное, — пожал плечами Саблин.
— Да, я читал. И детей потом привезли — их тоже эвакуировали в первую очередь. Им разрешили забрать все самое необходимое. Они на стенах писали: прощай, мой светлый город.
— Наверняка и здесь напишут, — подтвердил Саблин. — Прощай, Радуга-дуга. И даже уже пишут.
— Знаете, у меня бывало такое — на уровне догадок, которым я сам особого значения не придавал… — Горбовский опять преисполнился решимости и наконец высказал заветное. — У меня всегда было чувство, что Теория Бесконфликтности существовала до нас, равно как и Одержание, и все вот это. Мы на Земле явно не первые, свидетельства слишком многочисленны. Наверняка какая-нибудь ваша контора — не знаю, КОМКОН-5, КОМКОН-25 — занята блокированием исторической памяти. А то такого можно раскопать… Мы ведь знаем, летали достаточно, что жизнь могла возникнуть в одном месте и в одних уникальных условиях. Большой антропный принцип, который сколько ни ругают, а ничего лучше пока не выдумали. И я предполагаю, что весь этот Саракш, и вся эта Гиганда, и вся эта Леонида с ее органической цивилизацией — остаток тогдашнего расселения. Всех повыкинули, а сами занялись нуль-Т или еще чем-нибудь перспективным. И тогда прошла Волна, следы которой легко будет обнаружить и в Помпеях, и на троянских кирпичах, и в Мачу Пикчу, и у атлантов, и в Мохенджо-Даро…
— Леонид Андреевич! — воскликнул Саблин с прекрасно изображенным недоумением. — Ну Леонид Андреевич! Ну серьезно! Это вы куда-то совсем провалились, извините, это вас отбросило на триста лет… Индийские йоги, кто они?!
— Да, — сказал Горбовский, — конечно. Еще немного, и буду смотреть телевизор.
— Никакого Мохенджо-Даро не было — в том смысле, о каком вы говорите. Был город, в нем был упадок цивилизации, его восстановили давно, там все обследовано, были наводнения, никакого оплавления не было…
— Может, восстановили, — кивнул Горбовский. — А может, уничтожили. То есть срыли окончательно. И теперь никто уже ничего…
Он потер лоб.
— Да, — сказал он растерянно, — что-то я действительно…
— Но в главной интенции, — поспешил утешить его Саблин, — вы вполне можете быть правы. «Нам с тобой, товарищ ангел, предстоит поубавить излишнюю резвость похотей и мыслей для продления жизни на земле. Любой меч длиною от Балтики до Тихого океана сломился бы на первом же полувзмахе, кабы не секретная присадка к русской стали наших коррозирующих средств».
Горбовский не опознал цитату, поскольку, в отличие от Саблина, не обладал машинной памятью, да вдобавок у него не было времени читать такое количество ерунды.
— Он только геометрически был не совсем прав, — добавил Саблин. — Это не пирамида. Это именно дуга вроде Курской, выступ, который срезается ходом вещей. Если этому ходу своевременно не помешать. Знаете, как говорил один мой предшественник? На всякое одержание есть содержание.
— Или задержание, — широко улыбнулся Горбовский.
— Очень примитивная шутка, — неодобрительно сказал Саблин. — Примерно как рифма «колбаса, блин». Этот же друг говорил: разговоры с тобою, Саблин, монотонны, как колбаса, блин.
Они вежливо посмеялись.
— Я вот теперь и думаю, — пристально посмотрел на него Горбовский, и Саблину стало понятно, что растерянность его кажущаяся. — Я вот и думаю, не есть ли все человечество такая дуга, спрямление которой мне как раз привелось увидеть.
— Да ну что вы, — махнул рукой Саблин. — Нормальная машина, в которую встроены тормоза.
— Просто я боюсь, что этой машине с некоторых пор больше нравится тормозить, чем ехать, — никак не желал Горбовский закончить разговор, явно тяготивший Саблина. Что-то у него случилось с теми самыми тормозами, а ведь бывало — слова не вытянешь. — Регрессоров стало больше, чем прогрессоров, и самое печальное, что они получают от своей работы гораздо больше удовольствия, чем прогрессоры. Я даже боюсь, что мы в полушаге от возвращения к пыточным практикам, потому что