– Ты же сказал, он умер.
– Да. Да, так и есть. Но перед смертью патера Щука молился… и по какой-то причине обращался с молитвами к Иносущему. Молитвы его были услышаны. Услышаны и исполнены. Об этом-то, разъясненном мне в миг просветления, я и должен поведать тебе, во исполнение уговора.
– Вот оно как. Что ж, ладно, давай. Раз уж тебе разъяснили, растолкуй и мне… только, будь добр, поживее.
– Патера Щука молился о ниспослании помощи, – начал Шелк, запустив пятерню в копну и без того порядком растрепанных соломенно-светлых волос. – А когда мы… то есть любой просит его, Иносущего, о помощи, он помогает.
– Ишь, молодец какой!
– Но не всегда – нет, даже чаще всего – не так, как нам хочется. Не так, как мы рассчитываем. Добрый старик, патера Щука, молился, молился истово, а в помощь ему…
– Едем, Гризон.
Воздушные сопла машины взревели, пробуждаясь к жизни; черный пневмоглиссер вздрогнул, всколыхнулся, приподнял корму, угрожающе закачался из стороны в сторону.
– …а в помощь ему, дабы спасти наш мантейон и палестру, Иносущий послал меня, – закончил Шелк и подался назад, закашлявшись от поднятой в воздух пыли. – Так что мне помощи от Иносущего ждать не приходится. Помощь – я сам и есть, – добавил он, обращаясь отчасти к себе самому, отчасти к толпе коленопреклоненных оборванцев вокруг.
Если кто-то из них что-то и понял, то никак этого не проявил. Отчаянно кашляя, Шелк начертал в воздухе знак сложения, прибавив к оному краткое благословение, начинавшееся Священнейшим Именем Паса, Отца Богов, и завершавшееся обращением к старшей из его дочерей, Сцилле, Покровительнице сего, Священного Нашего Града Вирона.
Следуя к рынку, Шелк размышлял о вероятности случайной встречи с преуспевающим на вид толстяком в черном пневмоглиссере. Как там пилот к нему обращался? Кровь? Три карточки… чересчур, чересчур щедрая мзда за ответы на пару простейших вопросов! Не говоря уж о том, что за ответы авгурам не платят – разве что, в знак особой, исключительной благодарности, жертвуют на мантейон. Целых три карточки… однако на месте ли они?
Поспешно сунув руку в карман, Шелк первым делом нащупал внутри гладкую, эластичную поверхность мяча. Следом за мячом наружу выскользнула, сверкнув на солнце, упала под ноги Шелку одна из карточек.
Карточку Шелк поднял, подхватил с тем же проворством, что и отнятый у Бивня мяч. Не стоило забывать: квартал их – сквернее некуда, пусть здесь и живет множество добрых, хороших людей. В отсутствие закона даже добрые люди, будучи обворованы, поневоле ударяются в воровство, крадут у таких же, как сами, за неспособностью возместить утерянное достояние иным путем. Что подумала бы мать, доживи она, узнай, куда назначил его Капитул? Как знать: ведь мать, умершая во время его последнего года в схоле, до конца верила, что ее сына ждет назначение в один из пышных, богатых мантейонов на Палатине, а со временем и чин Пролокутора.
– Какой красавец вырос, – сказала она однажды, приподнявшись на цыпочки, чтобы пригладить его непокорную челку. – Какой большой! О, Шелк, сын мой… сыночек мой дорогой!
(А самому Шелку пришлось нагнуться, чтоб мать смогла дотянуться губами до его щеки.)
«Сын мой»… так учили его обращаться к мирянам, пусть даже втрое старше годами, если только мирянин не занимает исключительно высокого положения – в таких случаях блюсти приличия обыкновенно помогали звания с титулами: «полковник», «комиссар», а то и «советник», хотя ни с теми, ни с другими, ни с третьими Шелку сталкиваться до сих пор не доводилось и, служа в сем квартале, вряд ли когда доведется. Здесь о подобных особах напоминают разве что плакаты вроде того, с симпатичным лицом советника Лори, секретаря Аюнтамьенто, ныне заметно изуродованным ножом безвестного вандала, располосовавшего плакат наискось, а после оставившего в нем около полудюжины колотых дыр. Отметив последнее обстоятельство, Шелк неожиданно для себя самого порадовался тому, что принадлежит к Капитулу, а не к политикам, хотя мать и считала предпочтительным вариантом для сына политическую стезю. Небось полосовать, дырявить ножом портрет Его Высокомудрия, Пролокутора, наверняка даже в голову никому не придет!
Перебросив мяч в правую ладонь, Шелк вновь запустил в карман левую. Карточки оказались на месте – и одна, и другая, и третья. Многие жители этого квартала, трудящиеся без продыху с ро́стени до темноты, таская кирпич либо укладывая в штабеля ящики, забивая скот, впрягаясь в телеги, будто волы, пыхтя под немалой тяжестью богачей, восседающих в паланкинах, сметая сор с мостовых, моя полы и так далее, почтут за счастье, если сумеют заработать три карточки в год. Мать Шелка ежегодно получала по шесть карточек – чего ей, женщине с ребенком, вполне хватало на достойную жизнь – из городского фиска, а за что, с какой стати, так и не объяснила. Со смертью матери поступления прекратились. Как она опечалилась бы, увидев его в этом квартале, шагающего грязными улицами, бедняка нисколько не состоятельнее большинства местных жителей! Впрочем, особыми радостями жизнь не баловала ее никогда: в темных глазах матери нередко блестели слезы, порожденные причинами столь же загадочными, как и благотворительность фиска; узкие, хрупкие плечи тряслись, вздрагивали, а Шелк, как ни старался, ничем не мог ее утешить.
(«О, Шелк! Бедный мой мальчик! Сын мой!»)
Поначалу он обращался к Крови «сударь», а после, сам не заметив как, перешел к обычному «сын мой». Отчего? В чем причина? «Сударь» – естественно, оттого что Кровь разъезжает на пневмоглиссере, а собственный пневмоглиссер по карману лишь самым богатым из богачей. Тогда откуда же взялся «сын мой»?
«Стало быть, старый олух мертв?.. Для нас-то разницы нет ни вот столечко, не так ли, патера?.. Ишь, молодец какой!»
Ни язык, ни манеры, ни нескрываемое презрение к богам не соответствовали роскошному пневмоглиссеру ни в коей мере. Да, говорил Кровь лучше, много лучше и правильнее большинства местных жителей, но вовсе не как привилегированный, прекрасно воспитанный человек из тех, кого ожидаешь увидеть на пассажирском сиденье личного пневмоглиссера…
Пожав плечами, Шелк вынул из кармана нежданно обретенные карточки. Фальшивых карточек (а уж тем более – долей карточки) по городу гуляло великое множество. Следовало признать, преуспевающий с виду толстяк, разъезжающий на пневмоглиссере, странный тип по имени Кровь, вполне мог даже хранить фальшивки в особом отделении порткарта. Однако карточки – прямоугольники два на три пальца с острыми кромками, с затейливыми золотыми лабиринтами, впаянными в некое дивное вещество, практически не поддающееся разрушению, однако едва различимое глазом, – выглядели вполне настоящими, подлинными.
Говорят, если у тебя в руках две карточки с совершенно одинаковой золотой филигранью, по крайней мере одна из них – подделка…
Замедлив шаг, Шелк принялся сравнивать карточки, но тут же покачал головой и вновь со всех ног устремился в сторону рынка. Главное,