Глава 25
Я не взяла с собой ни сумки, ни телефона. Только ключ от квартиры, зажатый в ладони, как напоминание: я теперь не пленница, я — свободна. Свободна настолько, что могу войти в его мир сама. Не в тени, не по чужому разрешению, не под наблюдением. А как гостья, как призрак прошлого, вернувшийся за долгами.
На мне было простое чёрное платье. Ни драгоценностей, ни помады, ни вычурности. Только шелк, облегающий тело, как тишина, которую вот-вот нарушит выстрел. Волосы — убраны. Спина — прямая. Взгляд — холодный. В зеркале перед выходом я увидела не женщину, которую сломали. А ту, которую собрали обратно из пепла.
Ресторан Виктора был именно таким, как я помнила его из рекламных буклетов и редких передач: дорогой, стерильный, как операционная. Свет — мягкий, льющийся из скрытых источников. Ткани — плотные, богатые, безупречные. Слишком выверенные, слишком чистые — как маска на лице убийцы.
Меня провели к столику. Я шла между рядами столов, не касаясь ничьих взглядов, но чувствуя на себе каждый. Люди не знали, кто я. Но чувствовали: я здесь не за ужином. Я здесь — за чем-то, от чего даже кухня замолкает.
Он вышел минут через десять.
Виктор.
Всё такой же: дорогой костюм, медленный шаг, безупречно гладкие волосы, сдержанная улыбка, натянутая, как ремень. Он шёл, не спеша, но я знала: он уже понял. Уже почувствовал. Я не пряталась. Не делала вид, что случайно. Я смотрела прямо на него, как прицел смотрит на мишень.
Он остановился у моего столика. Скользнул по мне взглядом, будто оценивая не внешность, а урон. Но я уже была не телом, а ножом.
— Неожиданно, — сказал он, голосом, в котором, как всегда, ничего не дрожало. Только контролируемая вежливость.
— Я умею удивлять, — ответила я спокойно.
Он хотел сесть, но не решился. Стоял. Против света. С тенью на лице.
Я видела, как в его зрачках — едва заметно — пробежала тревога. Он не знал, с чем я пришла. С криком? С угрозой? С пистолетом? Он знал лишь одно: я знаю.
— Интересно, чего ты добиваешься, — сказал он.
— Я уже добилась, — сказала я. — Я посмотрела на тебя. И увидела, как ты живёшь, зная, что я вернулась.
Я не ждала ответа. Он не мог ничего сказать, что стерло бы запах той папки, где была описана смерть моей сестры. Не мог стереть с себя цифры протокола. Подпись судмедэксперта. И отсутствие нижнего белья на теле восьмилетнего ребёнка.
Виктор стоял в полушаге. Неуязвимый. Богатый. Чужой. Он наклонился чуть вперёд, будто в попытке понять, зачем я пришла — и с чем. Он пытался угадать, о чём я думаю. А я думала только об одном.
О ней. О Елене.
Он говорил что-то. Слова звучали правильно. Про еду, про вечер, про то, что «всё можно уладить». Он играл. Играл, как всегда. Я позволила ему. Позволила, чтобы он ещё на миг верил, что держит контроль. А потом просто спросила:
— Ты помнишь Елену? Мою сестру. Помнишь?
Имя прозвучало не громко. Но в этой тишине — оно было как выстрел.
Он вздрогнул. Почти незаметно. Но я увидела. Я видела, как его левый висок вздулся на полудолю секунды, как зрачок дрогнул, как дыхание сбилось — на один такт, едва слышно. Он не ожидал. Не думал, что я произнесу это.
— Это было давно, — ответил он.
И больше — ничего.
Его голос стал другим. Сухим. Небрежным. Защитным. Он не спросил, что я знаю. Не спросил, зачем я это сказала. Он понял. И в этом молчании между нами уже было всё: признание, страх, попытка скрыться.
Он развернулся. Слишком быстро. Слишком резко. Для человека, который якобы спокоен. Его спина выдавала больше, чем лицо. И я смотрела ему вслед с тем холодом, который бывает у женщин, переставших бояться.
— Да, давно…Пора начать вспоминать прошлое, Виктор!
Он не знал, сколько я знаю. Но понял — достаточно, чтобы начать бояться.
А я сидела. Пила воду. И слышала, как в моих венах разгорается ледяное пламя. Теперь он знал, что я помню Елену. Что я жива. Что я вернулась.
И теперь он — в моих руках.
* * *
Первым был звонок. Без голоса. Без слов. Только шум дыхания — низкий, хриплый, как будто кто-то стоял у трубки с ножом у горла. Я слушала это дыхание, не отрывая трубки от уха, не говоря ни слова. Не потому что боялась — я ждала. Когда человек знает, что ты боишься — он живёт. А я больше не давала жить на моём страхе. Я просто нажала «отбой» и посмотрела в окно.
Утром был мусорный бак. Под моим подъездом. Пылающий, как проклятие. Пахло горелым пластиком, горелыми бумагами, а внутри — будто горело что-то моё. Не важно, что на самом деле — важно, что это было послание. Угроза, написанная не чернилами, а дымом. Соседи переговаривались, морщились, а я стояла на балконе, в халате, с чашкой в руке, и думала только одно: он боится. Он уже боится.
Письмо пришло вечером. Без обратного адреса. Без подписи. Без слов — только фото. Владимир. На парковке. В выходной. С бумажным пакетом в руке. С сигаретой во рту. В момент, когда он расслаблен, когда он думает, что никто не смотрит. Снизу, из-за угла. На обороте — одно слово: "Береги."
Я не дрожала. Не в этот раз. Я прошла это. Камеры. Тюрьму. Душевую, где били. Карцер, где шептали на ухо, как умру. Я стояла в огне, и теперь должна была в нём остаться — чтобы сгорел он.
Владимир пришёл через полчаса. Он уже знал. Он был, как буря в галстуке: сдержанный, но в глазах — чернота, которую я раньше видела только в своих снах. Он не спрашивал разрешения. Просто начал действовать.
— Новый номер. Под охрану — тебя и квартиру. Никаких прогулок в одиночку. Я поставлю камеру у подъезда. В машине тоже. И пока ты не в безопасности, твои передвижения — только со мной или под наблюдением.
— Он боится, — сказала я тихо.
Владимир посмотрел на меня:
— Он в панике. А это значит — он опасен.
И в этот момент, среди этих планов, инструкций,