— Ну еще бы! — подхватил сенатор. — Он же явился сюда как победитель.
— И с бесстрашием победителя, — продолжал Жарков, — он один вошел в фашистское логово. Правда, его, как впоследствии он рассказал, насторожил раздавшийся поблизости выстрел. Но переводчик-парламентер поспешил успокоить Ильченко. Он заявил, что это покончил с собой очередной самоубийца из высших офицеров. Ильченко продолжал свое победное шествие. Солдаты и офицеры, которые, кстати, безо всякого различия были обуты в одни и те же эрзац-валенки с деревянными подошвами, молча и угодливо расступались перед ним. От всех них (тоже несмотря на различие в званиях) одинаково несло смрадом грязного белья и немытого тела.
Наконец Ильченко миновал длинный коридор и свернул в тот самый, где теперь стоите вы, господа. Его провели в комнату генерал-майора Росске, командующего южной группой окруженных войск. Росске отвел Ильченко к начальнику армейского штаба, генерал-лейтенанту Шмидту, человеку, надобно заметить, спесивому; а тот уже пригласил нашего парламентера к Паулюсу — вот в эту самую каморку. Когда Ильченко вошел, командующий шестой армией лежал на топчане без мундира, в белой рубашке сомнительной чистоты. Лицо его, по наблюдению Ильченко, дергалось в нервном тике. И, наверно, для того, чтобы скрыть это, Паулюс зажал голову своими длинными ладонями. Слушая Шмидта и Росске, он только кивал, заранее со всем соглашаясь. В конце концов Шмидт через переводчика передал старшему лейтенанту Ильченко следующее категорическое требование: «Мы готовы начать переговоры о капитуляции, но официально будем вести их только с представителями штаба Донского фронта».
— Что же дальше? — нетерпеливо спросил сенатор, едва Жарков замолчал, чтобы передохнуть.
— Дальше события развивались таким образом. В подвал универмага для ведения переговоров прибыла советская делегация во главе с начальником штаба Шестьдесят четвертой армии генерал-лейтенантом Ласкиным. Делегация предъявила Шмидту и Росске ультиматум о немедленном прекращении сопротивления и полной капитуляции южной группы немецких войск. Ультиматум был принят безоговорочно. Почти повсюду немцы стали сдаваться в плен.
— Да, но почему в переговорах не участвовал сам Фридрих Паулюс? — удивился сенатор.
— Представьте, потому, что он в данное время, как доложил Шмидт, «не командует армией»… не может командовать по причине ее расчлененности на отдельные боевые группы. Когда же генерал-лейтенант Ласкин потребовал вызвать из соседней комнаты Паулюса и предложил ему отдать распоряжение о капитуляции северной группы войск, командующий ответил: «Я не вправе отдать такой приказ. Группа генерала Штрекера не подчинена непосредственно мне. Приказывать может лишь тот, кто остается с войсками, а я — пленный, всего-навсего пленный».
— Весьма уклончивое объяснение, своего рода проволочка, — поспешил заметить сенатор.
— Но как бы там ни было, — закончил свой рассказ Жарков, — северная группа немецких войск вскоре, уже второго февраля, капитулировала. А Паулюс и двадцать четыре генерала обрели новое местожительство. Так же, впрочем, как девяносто тысяч пленных солдат и офицеров.
Рассказ был выслушан журналистами, не говоря уже о сенаторе, с восхищенно-почтительным вниманием, под вкрадчивый шелест позолоченных «вечных» перьев. Но как только Жарков замолчал, журналисты довольно оживленно заговорили между собой и, несмотря на тесноту каморки, даже принялись бурно жестикулировать, отчего заколебался желтый огонек коптилки.
Жарков поинтересовался у сенатора: уж не его ли бесхитростный рассказ вызвал такую реакцию? В ответ сенатор прищурился, а острым крючковатым носом как бы прицелился в рослого, бобриком стриженного журналиста с солдатской прямой выправкой.
— Томми Спенсер, — обратился сенатор со сдержанно-властной улыбкой, — поведайте нам о своем оригинальном предложении и заодно докажите нашим добрым русским друзьям, что вы в совершенстве владеете их замечательно звучным, красивым языком.
Журналист, поименованный Томми Спенсером, не замедлил продемонстрировать свое искусство; он проговорил быстро, напористо, без запинки:
— Господин Жарков! А почему бы вам, как хозяину города, не превратить этот подвал в музей для иностранных туристов и не заработать на нем большие деньги?
Взглянув не без лукавства на сенатора, Жарков ответил журналисту:
— Уже и то хорошо, что вы, господин Спенсер, предлагаете превратить в музей не весь город, а лишь этот подвал. Однако есть в Сталинграде поистине славное историческое место — Мамаев курган. Именно там благодарное человечество может сполна оценить подвиг сталинградцев.
— Отлично сказано! — одобрил сенатор. — Мы все жаждем увидеть Мамаев курган!
IV
Мамаев курган!
Молча, с обнаженными головами, поднимались гости по черному взгорку — и подобно гравию хрустели у них под ногами осколки, стреляные гильзы…
Весь древний курган был перепахан снарядами, минами, бомбами и так густо начинен ржавеющим рваным металлом, что, казалось, ни одна травинка не могла пробиться к солнцу. Почти четыре месяца этот курган являлся самым высоким огненным гребнем разбушевавшейся Сталинградской битвы. Почти 120 дней и ночей здесь шло неистовое сражение за вершину, которая владычествовала над всем городом и называлась в военных сводках не иначе как «тактическим ключом» обороны города.
Многие храбрецы достигали плоской вершины, но ни один из них так и не мог торжествовать над недругом: всех сметал свинцовый вихрь. И некому теперь поведать миру, сколько раз дымящаяся, как вулкан, вершина переходила из рук в руки… Остались только немые свидетели былых рукопашных схваток — два водонапорных бака, венчающих высоту.
Каждый раз, когда Жарков поднимался на Мамаев курган, ему казалось, будто земля шевелится под ногами, и он замирал в скорбной печали среди братских могил. Но сейчас он вдруг ощутил зримый трепет жизни на залетном волжском ветерке. Неподалеку лежала каска — пробитая осколком, с рваной зияющей дырой, в которую смело проклюнулся ржаной стебелек.
Как же он очутился на мертвой обугленной земле?.. Должно быть, залежалось в карманных складках шинели крохотное восковое зернышко —