Вилась песня, крепли голоса. Девицы-невольницы замолкали порой надолго, печально смотрели в темноту, а потом снова, не сговариваясь, принимались петь.
— Есть у меня напиток специальный. Уж я его обещалась не пить с той поры, как овдовела, но не успокаивается чего-то душа. Просит, — сказала, грустно вздохнув во время очередного перерыва, кикимора. Ей и вправду было тошно.
И кикимора протянула руку в темноту, схватившись за что-то пальцами. Такая уж у нее была способность.
— Вот оно.
Особая настойка из красной рябины пахла деревом, горькими почками, чуть заметной пряностью зимней ягоды.
Несладкой была настоечка. Разлилась вкусом не схваченной морозом красной рябины во рту, в груди, обожгла. И новая песня полилась, горше прежних.
Долго ли, коротко ли, но в таком настроении соображать на двоих стало совсем уныло. И кикимора вытащила заветную веревку, которую ей демон-висельник подарил. Тот старой знакомой был рад, правда, радость эту тут же пожрала темница, но демону висельников было на это по барабану. Он сам у кого хочешь мог забрать радость, а вместе с ней и жизнь. Такая уж у него была натура.
Пел он так себе, скорее, не пел, а скрыпел, как потертое седло, но в зловещем скрыпе этом была та же тоска, которая кикимору и неизвестную пленницу травила. И не было этой тоске дна.
* * *
Темница, построенная однажды на заре времен для оскверненных богов, была, конечно, местечком безрадостным. Темная аура тут была такой концентрированной, что мгновенно отбирала любую радость или хотя бы проблеск света. Но вот к чему темница не была готова, так это к тому, что ее темную ауру начнут приумножать.
Стены темницы питались горем, несчастьем, болью и страданиями, но ни разу за всю историю своего существования не удавалось им получить столько темной энергии, чтобы насытиться. Но теперь темница просто-напросто пережрала едва ли не до икоты. Сколько в песнях этих троих ёкаев было выплеснуто — бог весть, но когда живешь на свете много веков, то в душе много чего копится. И хорошего, и плохого. Копится, забывается, а потом — раз! — как вынырнет на свет, как пойдет крутить сердце, лишать сна. И ворочаешься тогда, зубы сжимаешь, будь ты хоть кикиморой болотной, хоть висельником в диких лесах демонической Японии.
Кикимора, ее подруга по несчастью и демон висельников пели и пели, пили, снова пели, и за этими важными делами даже не заметили, как хлопнула, будто вздувшаяся банка, дверь в темницу.
Хлопнула — и понеслась наружу пережравшая темная аура, заполняя собой все, до чего могла дотянуться.
Глава 29. Глаза цвета зелени в беде и тоске
Каукегэн Бобик решил идти к Дзашину. У него вроде как к его госпоже интерес, к тому же, он очень сильный, ему даже Ю-баба будет на один зуб. Но идти было далеко. Хватит ли сил? Будет ли господин Дзашин дома? Успеют ли они спасти госпожу?
Каукегэн понуро плелся по дороге, которая вела из города, как вдруг услышал противный голос, который показался ему знакомым.
И правда!
В торговых рядах рядом с выходом из города ёкаев скандалила одновременно двумя ртами Ямауба. Она выглядела как бабка в драном красном кимоно с растрепанными патлами вокруг головы, то есть была в своем естественном виде, которого никогда не стеснялась. Она, впрочем, вообще мало чего стеснялась.
Видимо, выбралась она из своих лесов в большой город на праздник окончания о-бона. Вот сейчас она вынимала душу из торговца, который рис с жареным лососем продавал. То ли он ее обсчитал, то ли она ему товар сглазила — ничего было не разобрать.
— Госпожа Ямауба! — обрадованно заорал каукегэн и бросился со всех двух лап к ведьме.
Ямауба прервалась на полуслове, воззрилась на каукегэна с неудовольствием. Попробовала сглазить, но ничего у нее не вышло — с него, напитанного темной аурой кикиморы, злое слово слетело как с намасленного, не причинив никакого вреда.
— Тьфу! Чего надо? — неласково спросила она одним ртом. Вторым она в это время плевалась.
— Госпожу… Мари-онну-саму забрали в дом удовольствий! Похитили! — выпалил Тузик и вывалил наружу розовый язык.
— Фу, засунь обратно, не позорься, — скривилась Ямауба. — Это чего это? Омононуси ее из гарема выпустил? Али сбежали от него?
Каукегэн, перескакивая с пятое на десятое, пересказал последние события, от чего Ямауба разулыбалась сразу двумя ртами.
— Ий мэноко! Умница! — хмыкнула она. — Так кто, говоришь, красавицу нашу похитил?
— Ю-баба, — убито сказал Бобик.
Ямауба почесала лохматую макушку. В глазах блеснуло желтым огоньком, и ёкай-продавец с рисом и лососем примолк. Знал, когда стоит промолчать, сам все ж таки из демонического рода, понимание есть.
— Значит, Ю-баба, — прошипела Ямауба. Видимо, у нее с ней свои счеты были. — Эта старая селедка за темницей богов присматривает, кого хочешь туда переместить может. Я к ней не пойду, не хочу сто веков в темноте и тоске просидеть.
— Я к господину Дзашину спешил, помощи просить, — заикнулся Тузик.
Ямауба призадумалась. Накрутила на кривой палец прядь седых лохматых волос, прикусила один из языков острыми треугольными зубами.
— Идея хорошая, Дзашина в темницу не посадить — силен он для нее слишком, главное, чтобы этот бог войны с потекшей атамой нас не прикончил, — наконец сказала Ямауба, решительно отодрала с подола лоскут красного старого кимоно и нарисовала на куске грязной ткани угольком несколько иероглифов.
Ткань вдруг расправилась, ожила и вспорхнула с руки Ямаубы. Став ожившим талисманом, поднялась в небо и улетела.
— Ждем теперь. Дзашину я весточку послала. Ежели через два дня не явится, будем сами твою кики-мор-ру выручать, благо, у нее за время вашего путешествия друзей накопилось немало. Ю-бабе, кильке просроченной, уж во всяком случае не поздоровиться.
Каукегэн радостно завилял хвостом. Ему очень хотелось лизнуть Ямаубу в лицо, но он сдерживался. Откусит еще атаму своими двумя ртами, с нее станется. И так чудо, что Ямауба помочь решила, несмотря на всю вредность своего характера.
* * *
Дзашин, сцепив зубы, распределял ману. Еще семь десятков последователей — и это всего за день! Если так пойдет и дальше, то он сравнится по силе с Бишамон — с одним из семи богов удачи. А это уже серьезно.
Семь великих богов ревностно относятся к тем, кто выбивается