— Поучить придется, — недовольно сказала она и взмахнула рукой.
Бедную кикимору снова схватило за плечи и затянуло в темноту.
Проды все ж таки по пн, а то не успеваю ничего, еще две книги пишутся параллельно, кошмар
Глава 28. Темница богов
Ю-баба на заре своего существования была Ягами-Химэ — одной из богинь любви. Ее кожа была свежей и белой, как лепесток хризантемы в лунном свете, движения нежны и преисполнены изящества, и сама она благословляла влюбленные пары и дарила семейную гармонию. Но однажды Ягами-Химэ страстно полюбила мужчину-человека, который пришел к ней за благословением, чтобы счастливо жить со своей возлюбленной женой.
И Ягами-Химэ не справилась со своей страстью. Разлучила пару, которой на небесах суждено было быть вместе, познала сладость земной любви, которая для богов губительна. Похоть сделала ее прекрасные черты иными, не такими нежными и тонкими, сладострастие застило разум, и физическая сторона чувств поглотила ее целиком и осквернила сердце. Но Ягами-Химэ все еще оставалась богиней, и скверна, поразившая ее сердце, не была пока видна.
С каждым годом все жаднее до человеческих чувств становилась богиня любви, что больше похоти и разврата ей хотелось. Когда умер от старости ее возлюбленный, она уже не была собой. Ненасытным стало ее чрево, и тогда скверна поразила ее целиком, сделала прекрасное — уродливым. Раздулся живот, зарябела нежная кожа, поседели прекрасные волосы, огрубел голос. Уже никто не смотрел на бывшую богиню любви с вожделением, и она озлобилась, не в силах смириться с происходящим. Принялась творить беды. Насолила всем, даже уже нашим знакомым от нее досталось: Дайтенгу и Ямаубе.
Семь великих богов счастья покарали бывшую Ягами-Хирэ: заключили в темницу для оскверненных богов до скончания времен. Но бывшая богиня со своим ненасытным чревом сожрала всю темную энергию темницы и вышла всего спустя несколько лет.
Темница изменила ее окончательно, смирила с новым обликом, и Ямага-Хирэ, ставшая Ю-бабой, получила от семи великих богов второй шанс. Ее нарекли хранительницей темницы богов и дали немножечко власти в цепкие лапки.
Ю-баба поселилась под их приглядом в городе у подножия Небесной горы и устроила лучший публичный дом чуть ли не во всей Японии. Она многое понимала в любви, а еще больше — в пороке, оттого и заведение быстро стало пользоваться спросом. Семь великих богов отнеслись к этому спокойно.
Вообще, в Японии все, что касается прилюдного физического контакта — табутировано. Но только прилюдного. Дело в том, что старинные японские верования, как и славянское язычество, поощряли жизнь и ее создание во всех ее проявлениях. Разврат и похоть, как неотъемлемая часть существа человека, не считалась чем-то постыдным, а даже и наоборот. Так что Лунные Цветочные купальни Ю-бабы пользовались большой популярностью.
Ну а та со временем обнаглела. Поняла, что боги перестали пристально наблюдать за ее деятельностью и начала понемногу пользоваться темницей, похищая и отправляя туда непокорных.
И так бы тишком гадостничала под носом у семи богов, если бы не повстречалась на ее долгом жизненном пути одна зеленоглазая кикимора.
* * *
— Нет вам, змеям, никакого доверия, — вздохнула кикимора и посмотрела на свое запястье. Дар великого Омононуси выпустил раздвоенный язычок и нежно коснулся кожи: прости, мол, за то, что не спасла.
Спастись от демоницы, которая раньше была одной из богинь любви, а потом осквернила себя и превратилась в ёкая, было непросто. Ю-баба в целом была особой непростой, даже, можно сказать, совершенно уникальной.
«Ишь, старая карежина, чего удумала», — злилась кикимора и щурила зеленые глазищи в темноту. Тут, в темноте, в старых темницах, где раньше держали оскверненных богов, было скучно. Сиди себе днями и ночами, смотри вникуда, медленно сходи с ума. И Тузика рядом нет. Только змеючка белая по руке скользит, успокаивает. Ей самой тут, поди, невесело.
Потекли безрадостные, наполненные мраком и тоской часы. Пару раз раздавался в темноте голос Ю-бабы, которая спрашивала, не передумала ли пленница. Но пленница не передумывала — посылала Ю-бабу по матушке, а потом и по батюшке прошлась, от чего старая перечница гнусно хихикала и уползала к себе обратно в дом удовольствий. Она знала, что в столь концентрированной темной ауре, коей были наполнены темницы, мало кто выдерживал дольше трех дней. Правда, кикимора об этом не знала: ей в принципе было не то что б комфортно, но терпимо. Темная аура темниц ее мало трогала.
Только вот выбраться у бедной кикиморы никак не получалось. Против такой темницы ни одолень-трава не спасала, ни болотные огоньки.
— Да уж, гадючка, влипли мы с тобой, — сказала кикимора.
Уставшая змейка свилась в клубочек на коленках у кикиморы и задремала как котенок. Она исползала уже всю темницу вдоль и поперек, но не увидела ни одной норки, чтобы уползти и добраться до Омононуси, попросить о помощи.
Час шел за часом. Грустнее и грустнее становилось кикиморе на душе: высасывала темница все ж таки радость. А когда русскому человеку или, там, кикиморе грустно становится, песнь сама из души литься начинается.
Она и полилась: грустная, плавная, долгая, как зимняя ночь, тягучая, как черная еловая смола, как горький аконитовый мед.
Кикимора пела, изливая душу, горечь свою вымывала из сердца с слезами. И на эти слезы откликнулся вдруг другой женский голос. Он был почти такой же красивый, как у кикиморы, только повыше.
И зазвенела тоскливая песнь в два голоса, и закапали горькие слезы на пол темницы, и всколыхнулась неспокойная темная аура вверх. Всколыхнулась — и осела.
— Беда с тобой, подруга, — послышался голос из темноты, когда песня ненадолго прервалась.
— И с тобой беда, — ответила кикимора.
— Правда твоя. Неволит меня Ю-баба за красоту мою, думает, управы не будет на нее, — грустно донеслось из темноты.
— А что, есть она, управа-то? — осторожно спросила кикимора.
— Есть, как не быть. Тетушка моя как прознает, что меня неволят, спасет. И тебя спасет, чужая душа. Только ждать тут тяжко, канашими у меня на душе, тоска. Как бы не сдаться раньше срока, не согласиться в доме Ю-бабы веселить мужчин…
— Надо, подруга, канашими нашу наружу выплеснуть, чтобы тетушку твою дождаться и на поводу у этой вашей Ю-бабы не пойти.
— Надо, чужая душа, надо, только вот как?
Помолчали в темноте, погрустили и снова запели. Стройно запели, хорошо, про неволюшку женскую, про кровушку алую от плеточки шелковой, про слезы о любви несбывшейся и о сбывшейся горькой, которая счастья не приносит.