С наслаждением провентилировав легкие летучим ядом, я, не спеша, выдохнул дым в потолок.
— Вспоминаю одного старого американского поэта. (Всс-с. Э-э!) Впрочем, ты вряд ли его знаешь…
— Ты, как всегда, гостепреимен. — Пустые глазенки Курго безумно вращались, пытаясь запеленговать сигаретную пачку. Я подло прятал ее в кисти правой руки, опущенной под кресло.
— Фрустрирую, Лена. Отвечаю на вопрос, — пояснил я. — (Всс-сс. Какой вопрос? Вопроса не было. Точнее, он не был высказан. Но к этому времени я уже научился читать мысли). Когда-то он написал одну поэму, впрочем, это был другой американский поэт, он даже жил в другом веке, и на самом деле он был вовсе не американец. (Вс-с.) Англичанин, может быть. Но уж точно не Редьярд Киплинг. Он был не столько поэт, сколько, скорее, прозаик. (Сс-с.) И даже больше тебе скажу, Лена, — я интимно приблизился к ней, дыша перегаром. Она его не чувствовала. — Он вообще писать не умел. Потому что был неграмотным плотником. Но он умел говорить, и его слушали.
Я сделал мхатовскую паузу. Такую информацию легко вдуть, а вот попробуй ее перевари.
— Как-то раз плотник, когда собрались его друзья на вечернее мероприятие, выражаясь современным языком, нехило подготовился к лекции. У него были набросаны тезисы.
— Ты что, дурак? — поразилась Ленка. Мне все-таки удалось ее удивить.
— Не перебивай! Что за идиотская привычка? Моими устами говорит мудрость веков. Вы меня спрашивали, сказал он, нерадивые ученики мои, почему тростинка толще холма, а облако тяжелее булата…
— Так он был гуру? — снова перебила Ленка. — Ты один такой дурак или вас двое? Вот Полторашкин…
— Слушай! (У-ухх). Почему ты выражаешься на индийский манер? Ты христианка? Хотя какая ты христианка… Узнала модное словечко? Почему бы тебе не выражаться по-древнееврейски? — я схватил ее за руку, Ленка дернулась, но я ничего не смог припомнить из классического иврита, чтобы блеснуть своей образованностью, в голове лишь вертелась тупое предложение «Сейчас, детки, почитаем народную еврейскую сказку „Курочка ребе“». — И ответил на это плотник…
— Совсем спятил?!
— Нет, Леночка, сейчас-то я объясню тебе, что к чему. (Вс-с). Погоди.
Эта гадина затыкала паузы моей речи дурацким потоком сознания, вклиниться было невозможно.
— Да ты просто псих, — в глазах Ленки метнулся страх, она вырвала руку из моей и резво отпрыгнула на полтора метра.
— Вовсе нет, — изогнулся я в кресле с дымящимся сигаретным цилиндриком, — просто пытаюсь объяснить тебе суть вещей. Видишь ли, я из расы Видящих.
— Чего? — заорала Ленка.
— Да послушай меня! Ты знаешь, что мир иллюзорен, — я стряхнул пепел на пол, иначе он упал бы мне на штаны, пепельницу искать было в лом, — вот смотри, все кругом — иллюзия. Майя! — Для убедительности я сделал широкоугольный жест. — Например, я. Я тоже иллюзия. И ты — иллюзия.
— Я — не иллюзия!
— Ошибаешься. Ты, кстати, очень грубая подделка. Брак Элохима.
— Совсем охуел?
— Сейчас докажу! Только не дергайся! — хабарик пришлось просто откинуть. — Когда начнутся раскопки, археологи выстроят не одну гипотезу о жизни простого российского гражданина начала двадцать первого века. Теорию фантомов и фантоматики я тебе преподавать не стану, но (я начал срываться на крик, потому что увидел, что Курго начинает трусливо пятиться) должен тебя ввести в курс дела! Вы все фантомы!
— А ты кто, человек, что ли?!
— Все не так просто! Я одновременно человек и нечеловек. Нас двое.
Ленка находилась уже в прихожей и пыталась найти в полутьме куртку. Я встал и сделал шаг. Да, это был большой шаг для человечества.
— Выслушай меня, Лена. — Я нарисовал дебильно-счастливое лицо сектанта. — Очень важно то́, что я тебе сейчас скажу. Важно для тебя, и важно для меня. Но для тебя важнее. Сейчас ты разговариваешь не со мной. Меня здесь нет. Перед тобой копия. Голограмма. Настоящий Марк Недозванский сидит сейчас в кабаке неподалeку и пьет пиво.
Курго решительно одевалась. Кажется, это был первый раз, когда она не просила, чтоб я проводил ее.
Все-то ей не в кайф. Ну, сейчас вмажу напоследок.
Пиздец. Заебала.
— Ленка!
— Что?
— Завтра придешь?
— М-м…
Я упал на кровать. Упал. Ленка-где-то-там-шла-домой. Закурил. Уронил. Хабарик спрятался в складках ткани и тлел. Да и пофиг. Завтра на работу. Сволочная постель пыталась гореть, я заливал ее водой. Дерьмово.
Пытался мысленно продолжить с Курго разговор.
— Ты напилась?
— Напилась. Угу.
Подумал.
— Нажралась то есть? В сосиску?
— В сосиску.
Я заснул.
* * *
Опять была Лариса. Нет, нет, нет, это было хуже, хуже всего. Опять была она.
Снова этот непонятный кайф — кайф с запахом роз. Надоело. Из струйника вылез снимок — снимок, сто́ящий всех синиx питерских трамваев. Проба.
— Попробуем напечатать на машине, — мне было погано выговаривать эти слова, я их выдавливал, а Лариса как-то жалко и убого смотрела на меня.
Запустил. Линух грузился. Система не могла заработать сразу, надо было подождать. Далее! Температура не соответствует норме. Как бы хотелось нажать ОК, но нельзя, нельзя, иначе снимки просто слипнутся в процессоре.
Табличка исчезла. Пуск!
— Так можно тебя спросить?
— О чем, Лариса? — я внимательно смотрел на монитор. Хвост пошел. Ухнул нож. Фотоматериал был проэкспонирован, индикатор показывал правду. Карточка шевелилась, бултыхаясь в ре́ках.
— Любовь.
— Не знаю… — я пытался выиграть время. Снимок дошел до третьего танка, я проследил. Сейчас он нырнет в четвертый. Затем пятый, а потом — сушка. — Любовь… Да, это интересно, да…
— И что ж, тебе наплевать на мои пальчики?
Я посмотрел на ее пальчики. Макрос так и не был прописан. Эф-два, такая хорошая команда, но ни у кого не хватило мозгов для того, чтобы под это что-либо зарядить. Знаешь, Лариса, как было бы с тобой классно. Просто я должен сделать… Сделать.
Машина обрабатывала самый большой формат. 30×40.
Вот издевательство. Машина — не женщина, она стерпела. Долго думала.
Заскрежетал сортер.
30×40 выдан.
Хорошо.
Фантастика!
Я попал в десятку!
Раздался писк — рек просил воды. Я налил. Лариса стояла рядом со мной, у нее был тик. Время от времени она подпрыгивала, как дура, и сучила ножками. Своими прекрасными ногами.
Еще раз посмотрел на портрет дядька.
Ну надо же, попал с первого раза.
* * *
— А ты любишь меня?
Блядь.
Дерьмо.
— Ну люблю.
Лариса, дура, как-то поднырнула под меня. Или вынырнула? Любовь, хрень собачья.
— А…
— Помолчи…
Шел дождь. Долго. Должна быть зима со своими морозами — но нет же, шел дождь и шел. Я опять задумася о любви.