Потом я вырубил. Надо было уходить. Группа молчала, это меня и подвинуло на рекорд — проводить Ленку домой. Рекорд заключался в том, что, доведя ее до дома, надо было провести сеанс психоанализа, то есть обосновать, что ты, Курго, идешь правильным путем, ну и все такое прочее. Признать ее правоту. В лом было, но я решил преподнести такой подарок. Если бы эти уроды опять начали играть и петь, тогда я бы, конечно, ушел, плюнув на Курго. Но они хранили тишину, и это было прекрасно. Тишь была вязкой — приятно, что такое иногда бывает. Курго пыталась крутить рукоятку громкости — ничего не выходило.
— Пока, — сообразил я, — мы уходим. Ленка сопротивлялась. — Ну, пойдем ко мне?
Завизжала; ох, как я не люблю этот бабский визг, но они же только из него и состоят, только говорят, что это мы, сволочи, довели их до жизни такой, мы, мужики. Да хочешь — оставайся. Однако, м-м, отдача замучает. Лучше доставить ее домой. Три квартала безумных ртутных фонарей. Потом один — ты опять один в своем доме. Ленки нет. И ладно.
* * *
Меня зовут Марек. А не Марк. Марк — латинизированный вариант моего имени. Я — Марек. Сначала появились Марки, а потом уж Мареки. Один очень уважаемый мною переводчик с польского назвал персонажа «Лунной трилогии» Жулавского Мареком — а другие, более известные, Марком. Как вы относитесь к своему имени? Наверно, как мне кажется, ему придают излишнее значение, как и погоде. Ну так дело в том, что моя мама тоже переводит, и когда-то защитила диссер по теме, связанного с этим языком. Поляки приезжали в Союз и тащились, общаясь с ней. Мама тоже неоднократно бывала в Польше. Году эдак в шестьдесят каком-то ехала она в электричке и, читая Жулавского в оригинале, подумывала, как бы меня назвать. Ума не приложу, откуда она достала подлинник. Да что тут думать, конечно же, его подарили заграничные друзья. Этого экземпляра я, к великому своему прискорбию, так никогда и не увидел. То ли сволочь какая зачитала, то ли мама где-то его посеяла. А ведь раритет! Издание тысяча двадцать какого-то года! Потенциальный отец между тем курил в тамбуре, думая не столько о классической литературе, да и не о литературе в целом, а о бутылке пива за тридцать пять копеек. «Марек! — додумалась мать. — Мы назовем его Марек!» Папаню это смутило. Как любой нормальный мужчина, он не задумывался об имени ребенка, которого еще нет. Он мог наехать на нее, и мое имя было бы другим. Но вопрос был решен матерью.
Потом она родила. Насколько я понимаю, этот процесс мало связан с кайфом. Но ведь никто не жалеет.
* * *
Быть трезвым. Грохочут трамваи, я иду на станцию. Быть. Быть вообще. Ты — можешь быть? Сомневаюсь. Быть, как дерево. Как парк. Быть вообще. Как я.
И быть как та девочка в песочнице, когда мне было года четыре, а ей — три. Быть. Можешь ли ты быть? Тебя, скорее всего, нет. Ты — всего лишь фантом, пучок электронов в телефонной трубке, или, хуже того, случайная комбинация единиц и нулей в электронном послании. Флуктуация. Дрейф двоичного кода, иной раз складывающегося во что-то подобное личности. Теория вероятности говорит, что это невозможно. Тебя нет; тебе лишь кажется, что ты есть. Нет тебя. Интересно, могут ли пригрезиться какие-то сны привидению. Ведь если тебя нет (никого нет), то и снов никаких не может быть — кто их увидит? А есть ли я? Да, есть — вот я, живой, я дышу, пью, ем, меня можно ударить. У меня есть кровь. Вчера поранился — текла красная жидкость, пока не высохла. Я есть. А есть ли другие? Чего во мне нет — так это веры. Уже? Гребаный солипсист. Не верю; ну и пусть с ним, вас нет, а машинисты есть. Абстрактное какое-то лицо — машинист. Не то, что водитель рейсового микроавтобуса — с ним можно даже иногда потрещать, спросив: «ГАЗель» хорошая машина или так себе? И получить ответ: по большому счету дерьмо, но ездит. Подсчитав километраж, ты слегка обалдеваешь: какие-то «Жигули» попросту бы развалились на энной тысяче километров, а «ГАЗелька» все еще ездит и не собирается на покой. Водитель усмехается и крутит баранку. Ну мы-то всегда крайние, размышляет он. Нам можно всунуть фальшивую купюру, пользуясь тем, что шофер не имеет права отвлекаться от дороги. Днем еще есть шанс понять, проверить ее на наличие водяных знаков (чего они стоят, эти водяные знаки?) — скривить физиономию, вздохнуть, а вечером, астрономически — ночью, когда темно, совсем не до того. Выяснять отношения с пассажиром? Нет. Помню, в одной маршрутке было такое безапелляционное объявление: «Десять минут страха — и ты дома».
Машинист же анонимен. Хотя как-то раз у меня было приключение: я шел по составу вперед, будто пытаясь приблизиться к цели. Думал, что это третий вагон, а оказалось, что второй; когда решил, что это второй, оказалось, что первый. Я ворвался в кабину и плюхнулся в кресло. «Хорошо ты покурил», — сказал машинист. Я возвразил: «Не курю. Так, пиво пью. А сложно электричку водить?» — «Хочешь попробовать? — машинист явно насмехался надо мной. — Вот эта штука называется…» — «Знаю, как она называется! Контроллер!» — еще полминуты, и мы поменялись бы местами, но тут нарисовался вышедший было помощник. Возникла какая-то измена. Меня выгнали. Электричка катилась куда-то-там, всем было хорошо. Но такой кайф был единожды. Вломиться к машинисту поутру, когда он ведет поезд — похабно. Так же похабно зудеть с водителем маршрутки, особенно с утра. Наплевать — ездил я на электричке, думая о Курго и Ларисе. О, Курго. Когда она расставляет свои ножки, я прикалываюсь, как та кнопка из анекдота (помните? Две кнопки решили приколоться. Одна прикололась, а другая-то обломалась). Кургоша расставляет ноги…