Эрнст Теодор Амадей Гофман
Datura Fastuosa
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Оранжерея профессора Игната Хельмса. Юный студент Евгений. Гретхен и старая профессорша. Борьба и решение
оранжерее профессора Игнаца Хельмса стоял юный студент Евгений и любовался великолепными алыми цветами королевского амариллиса, только что расцветшего в этот утренний час.
Сквозь стекла в оранжерею заглядывал первый погожий февральский день. Ласково и ясно сияла чистая синева безоблачного неба, в высокие окна светило яркое солнце. Цветы, еще дремавшие в своей зеленой колыбели, уже слегка подрагивали, словно чуя пробуждение, и тянули вверх свои свежие, сверкающие листочки, тогда как жасмин, резеда, круглый год цветущая роза, калина, фиалка уже пробудились к новой расцветающей жизни и наполнили помещение оранжереи сладчайшими, упоительными ароматами, и уже кое-где порхали птички, выбравшиеся из своих теплых гнездышек, и стучали клювиками в стекла, будто желая выпустить наружу запертую в тесных стенах красавицу весну.
— Бедный Хельмс, — произнес Евгений с искренней печалью в голосе. — Бедный, бедный старина Хельмс, все это великолепие, вся эта красота для тебя уже не существует! Твои глаза закрылись навеки, ты покоишься в сырой земле! Но нет, нет! Ты — здесь, среди своих любимых детишек, которых ты так любовно и заботливо выхаживал, и — смотри — ни один из них, чьей ранней кончины ты так опасался, не сгинул, не завял, и только теперь ты в состоянии оценить их жизнь и их любовь, которые прежде лишь предугадывал.
В этот момент среди цветов и зелени замелькала и громко задребезжала лейкой маленькая Гретхен.
— Гретхен, Гретхен, что ты делаешь! — в досаде закричал Евгений. — Опять ты поливаешь грядки не вовремя и губишь все то, за чем я так старательно ухаживаю.
У бедняжки Гретхен чуть не выпала из рук наполненная до краев лейка.
— Ах, милый господин Евгений, — жалобно заговорила она, и в тот же миг на глаза у нее навернулись слезы, — прошу вас, не бранитесь, милый господин Евгений, и не будьте таким сердитым! Вы же знаете, я — бедное, простодушное создание, мне вечно кажется, что несчастные цветочки и кустики, которых не подкрепляют ни дождь, ни роса, взирают на меня, изнывая от голода и жажды, и я непременно должна всех их напоить и накормить.
— Это излишество, — перебил ее Евгений, — излишество, Гретхен, губительное теперь для них излишество, от него они болеют и умирают. Я знаю, ты желаешь им добра, но у тебя нет никаких познаний в ботанике, и, несмотря на все мое преподавательское усердие, ты не прилагаешь достаточно стараний, чтобы овладеть этой прекрасной наукой, которая так пристала женщинам, более того, она им необходима, ведь без ботаники девушка даже не знает, к какому роду и семейству принадлежит благоухающая роза, которой она себя украшает, а это так стыдно. Скажи-ка, пожалуйста, Гретхен, как называются вон те растения в горшочках, которые вот-вот расцветут?
— Знаю! — радостно закричала Гретхен. — Знаю! Это же мои любимые скороспелки!
— Вот видишь, — укоризненно продолжал Евгений, — видишь, ты даже не можешь правильно назвать свои любимые цветы! Ты должна была сказать Galanthus nivalis.
— Galanthus nivalis, — тихо и с почтительным благоговением повторила Гретхен. — Ах, милый господин Евгений! — воскликнула она затем. — Это звучит так красиво, так благородно, но при этом мне почему-то кажется, что это уже не мои миленькие скороспелки, а нечто совсем другое. Вы же знаете, еще ребенком…
— Разве ты уже не ребенок? — строго перебил ее Евгений.
— Конечно, нет, — обиженно возразила Гретхен, краснея до корней волос. — Когда человеку целых четырнадцать лет, он уже не считается ребенком.
— И все же, — улыбаясь сказал Евгений, — помнится, не так уж много времени прошло с тех пор, как новая большая кукла…
Гретхен быстро отвернулась, отбежала от него подальше и, присев на корточки, занялась стоящими на полу горшками.
— Не обижайся, милая Гретхен, — ласково продолжал Евгений. — Оставайся и впредь тем милым, благочестивым ребенком, которого папаша Хельмс вырвал из рук злой опекунши и вместе со своей благородной женой воспитал как собственную дочь. Но ты хотела мне что-то сказать?
— Ах, — неуверенно произнесла Гретхен, — ах, милый господин Евгений, возможно, это просто глупость, пришедшая мне в голову, но раз уж вы хотите, я во всем вам признаюсь. Когда вы назвали мои скороспелки таким благородным именем, мне почему-то вспомнилась барышня Розхен. Вы же знаете Розхен, мы с ней — еще детьми — всегда были неразлучны, вместе играли и ни разу не поссорились. Но однажды — это произошло примерно год назад — Розхен вдруг переменилась: стала говорить со мной необыкновенно важным тоном и потребовала, чтобы я называла ее не Розхен, а барышней Розалиндой. Я стала так называть ее, но с той поры она сделалась мне будто чужой, и я потеряла свою милую подружку. То же самое, мне кажется, произойдет и с моими любимыми цветочками, если я стану называть их такими чужими, величественными именами.
— Гм, — задумчиво сказал Евгений, — иногда в твоих словах, Гретхен, есть что-то удивительное и странное. Я точно знаю, что именно ты хочешь сказать, и все же не вполне понимаю, что ты сказала. Но это ни в коей мере не умаляет достоинства науки ботаники, и, даже если твоя подружка Розхен зовется теперь барышней Розалиндой, тебе придется все-таки постараться запомнить, как зовутся твои любимые цветочки в прекрасном ученом мире. Используй мои уроки! А теперь, моя милая девочка, обратимся к гиацинтам! Подвинь-ка поближе к свету Og roi de Buzan и Gloria solis. А вот Péruque quarrée уже не обещает нам ничего хорошего. «Эмилий, граф Бюренский», что так щедро цвел в декабре, уже устал и долго не протянет, а «Пастор Фидо» — напротив, еще многое нам сулит. «Хуго Гроция» можешь смело полить, у него теперь самый рост.
Щеки Гретхен вновь запылали, когда Евгений назвал ее своей милой девочкой, и, радостная и веселая, она принялась усердно исполнять все, что он ей велел; тут в оранжерею вошла профессорша Хельмс. Евгений тотчас обратил ее внимание на то, как прекрасно начинается пора весеннего цветения, и особенно похвалил пышно расцветший Amaryllis reginae, который покойный профессор ценил даже больше Amaryllis formosissima, по каковой причине Евгений всячески холит и лелеет этот цветок в память о своем незабвенном учителе и друге.
— У вас добрая детская душа, милый господин Евгений, — растроганно сказала профессорша. — Ни одного