Колесничук уже больше двух лет работал с Корнеевым, они в геологических партиях, на буровых всегда появлялись вместе, в их адрес даже смешки отпускали: шерочка с машерочкой. Где шерочка, там и машерочка, где иголка, там и нитка. Колесничук, проворный колобок, всегда катился впереди, сияя, как красное солнышко, одаряя улыбкою встречных; Корнеев, сдержанный, спокойный, неспешно двигался сзади. Был Колесничук родом из Луцка, любил свою Волынь, каждый год ездил в отпуск только туда – подышать воздухом, понежиться на украинском солнышке, послушать местных птиц и неспешное журчанье речной воды. Но вот какая вещь: когда он был в Сибири, то скучал по Волыни, стоило ему прикатить на Волынь, как наваливалась тоска – ему остро начинало не хватать Сибири. И тогда Колесничук начинал терять вес и свою округлость, щеки у него опадали, взгляд тускнел. Поэтому часто он возвращался назад, не догуляв отпуск до конца.
– Давай-ка мы с тобою, Колесничук, погреемся, а? – предложил Корнеев.
– Это как? – полюбопытствовал в бортовую переговорку механик Петуня Бобыкин.
Они шли на высоте метров в двести – низко очень, чувствовалось даже, как снег снизу «припекает», – и Корнеев начал поднимать вертолет. Знал он: на высоте примерно полутора километров проходит теплый инверсионный слой – воздушный Гольфстрим, – в него-то Костя и целил. Угодил точно, хотя Гольфстрим был узким и плоским и попасть в него было трудно. Прошло буквально минут пять, и градусник за бортом начал показывать уже не тридцать, а минус двадцать три, потом двадцать и наконец застыл на отметке – минус восемнадцать. В вертолете действительно сделалось теплее.
В морозы перепады температуры, даже ничтожные – любая малость, – ощущаются остро, и люди реагируют на них однозначно. Бывает, вызвездится пятидесятипятиградусный трескотун, сдавит землю, народ в полушубки и в дохи по самую макушку закутает – идет человек, живого места не видно, одни только глаза в притеми одежды поблескивают; а спадает мороз до минус сорока – и мужики уже полушубки до рубашек распахивают, пальцами затылки чешут, ухмыляются: «Что-то жарко сегодня…»
Сдала температура, и Костя шлем с себя стянул, расстегнул одежду, расслабился. Внизу один и тот же пейзаж – скучная равнина, болота, покрытые снегом. На редких твердых пятаках земли, отделяющих одно болото от другого, растут хилые кривоствольные сосенки. Если свернуть с курса немного на север, в сторону Малыгина – Костя летел сейчас в «Три единицы», в Ныйву, «Три единицы» были позывными Ныйвы, – то через некоторое время покажется река с одним крутым берегом, на берегу настоящая тайга, а тут сплошная ровнота, где и глазу-то зацепиться не за что.
– Давай веди машину, – сказал Корнеев Колесничуку.
Второй пилот кивнул. Он, помыкивая про себя бессловесную песенку, глядел сощуренными глазами перед собой, остановив взор на масляной грохотной капельке, прилипшей к горизонту, – солнце в эту пору тут совсем в небеса не поднимается, нехотя выползет из-за земного края, покажет народу свой заспанный унылый лик, повисит немного над горизонтом и вновь уползет назад – даже не уползет, а рухнет в свою привычную колыбель. Дорогу в «Три единицы» Колесничук знал хорошо: добрую сотню раз, если не больше, летал туда вместе с Корнеевым.
Если бы у Корнеева спросили, что или кого он хочет увидеть больше всего, ответ был бы в любую пору – сейчас, вчера, сегодня, завтра – одинаков: жену.
Счастлив тот человек, кому встречается одна-единственная женщина из всех женщин, обитающих на свете, – тогда жизнь его бывает не такой, как у других. Пасмурный туманный день становится радостным, солнечным и прозрачным, затхлый воздух старого неубранного дощаника – летнего дома в Ныйве, в котором им отводят место на ночевку в одной и той же комнате, начинает пахнуть лесными цветами, кукушкиными слезами, медуницей и кипреем, суровая свинцовая вода недалекой реки превращается в нежные прохладные струи какого-то райского водоема, настырное чириканье вечно голодных воробьев – в соловьиные завораживающие переборы. Валентина была для Кости Корнеева именно такой женщиной: в болезнь – лекарством, в жару – прохладой, в холод – теплом, в печаль – радостным промельком.
Была Валентина красивой, повезло Косте, ничего не скажешь: чалдонская добрая порода, с нежным чистым лицом, на котором как-то беззащитно и одиноко темнели глаза, то ли темно-синие, то ли темно-зеленые – не сразу разберешь, какого они цвета, лесные или речные, хитрые, безмятежно-чистые, невинные одновременно, светлые волосы гладко и плотно облегали голову и, прихваченные у затылка пластмассовой заколкой, растекались, словно дождь, по спине.
Колесничук тем временем перестал помыкивать песенку, всмотрелся в затуманенную морозную даль.
– Пора снижаться, Николаич. Минут через десять – «Три единицы». Уже видно.
Поселок Ныйва возник на месте старого остяцкого становища – шесть надежно укрытых снегом засыпушек, дощаник да три баркаса, вытащенные из реки на берег. В каютах баркасов также жили люди.
– Снижаемся!
Через десять минут – тютелька в тютельку, Колесничук знал, что говорил, – приземлились в Ныйве. Лопасти вертолета выдули на площадке снег до «дна» – обнажились промороженные твердые маты, постеленные летом, чтобы вертолет не утопал в вязком болотистом грунте.
Второй пилот и бортмеханик остались в машине – движок посмотреть, бензин залить, а Костя пошел к засыпушкам, в летную комнатенку, где была рация, куда стекались все новости. Диспетчер дядя Володя Карташов, седоусый морщинистый старик с коричневым печеным лицом, встретил Корнеева хмуро. Пробасил, кивнув на табуретку:
– Садись.
Корнеев сел, уперся руками в колени.
– Какие новости?
– Лучшая новость – отсутствие всяких новостей. Так, кажется, умные люди говорят?
– Раз умные, то стало быть так.
– Сергей тебя разыскивал. Хочешь с ним по рации потолковать? – Карташов покосился на свою громоздкую угловатую аппаратуру – целый шкаф «говорящего металла», мешавший тут не то чтобы сидеть, даже дышать.
– И без того, наверное, эфир замусорен. – Корнеев тоже посмотрел на старую тяжелую рацию, отметил: военного еще образца. – Случилось у него что-нибудь?
– У него? Насчет «него» не знаю, не докладывал. По части засорения эфира не бойся, – Карташов отогнул рукав куртки, взглянул на циферблат плоскобокой, с оранжевым веселым циферблатом «молнии» – старых карманных часов, к которым были приварены ушки, а в ушки продет ремешок: получился вполне сносный ручной будильник, – время сейчас такое, что рано еще мешать. – Карташов неожиданно горько поморщился, тронул пальцами затылок, уши. Вздохнул: – Беда, Костя, случилась, – и выждав немного, одолевая в себе