* * *
Откровенно говоря, 1669 год мне дико не понравился. Нет привычных мелочей, которые, как оказалось, здорово облегчали жизнь в конце двадцатого века. Неудобная одежда, которую замучаешься надевать и снимать. Обувь, в которой левый сапог ничем не отличается от правого. Какие-то щеточки из жесткой вонючей щетины и кислый порошок как замена цивилизованной зубной щетке и зубной пасте. Про жирную еду я уже даже не вспоминал — почти привык находить на столе подходящие мне блюда, хотя тут не было ни картошки, ни помидор с огурцами. Зато была черная икра и осетрина первой свежести — и их было много. Мне ещё повезло, что я оказался тут вскоре после Пасхи и не в пост — иначе я быстро сошел бы с ума, пытаясь разобраться со всеми ограничениями. Сейчас же я мог это сделать в спокойном режиме и без спешки.
В целом, я понемногу приспосабливался. Вспомнил Суворова и просил слуг почаще выдавать мне щи и кашу, которые суть мать наша, добавлял к этому меню ту же осетрину и пару расстегаев, и наедался без долгого сидения за столом. Я быстро научился ловко определять время по солнцу, а отдельные дни соотносить с различными святыми — это оказалось несложно. Научился ориентироваться в переходах дворца, не обращаясь к памяти царевича, и пользоваться помощью слуг.
У меня почему-то даже хандры не было, когда я окончательно решил, что всё происходящее мне не кажется, что я застрял в семнадцатом веке надолго, если не на всю жизнь. Просто немного защемило сердце и стало жаль несчастного царевича, который неизвестно куда подевался. В моё тело он попасть не мог — те киллеры всё-таки оправдали название своей профессии и прикончили меня, похоже, качественно. Впрочем, если имел место банальный обмен — до 1996 года оставалось больше трех веков, так что сознание царевича появится там очень нескоро.
А ещё мне не понравились царевичевы тетки, которые вышли нас провожать поутру в субботу, 24 апреля. Знать их из памяти своего предшественника — одно, а видеть и слышать воочию — совсем другое. Были они суетливыми и говорливыми, такими, как царь, круглолицыми, и очень, очень взрослыми — самой младшей, Татьяне Михайловне, сейчас уже было за тридцать, а старшая Ирина родилась на пару лет раньше своего царственного брата. И их всех волновал лишь один вопрос, который первой озвучила Анна Михайловна:
— Алешенька, это же не ссылка?
Алексей Михайлович провожать нас не пришел — то ли просто молился, то был занят чем-то государственным, — так что вопрос, можно сказать, остался внутри семьи. Но я на всякий случай подошел поближе к тетке царевича и понизил голос:
— Конечно, нет, тётушка, не ссылка, — я улыбнулся. — Государь не стал бы ссылать меня в Преображенский дворец, он слишком близко от Москвы. Если бы я настолько серьезно провинился, меня бы ждали кельи Кириллова монастыря или чего похуже.
— Дай Бог, Алёшенька, дай Бог, — она мелко перекрестилась несколько раз и забормотала молитву.
Её сестры повторили этот жест и тоже низко склонили головы, повернувшись в сторону Спаса на Бору. Мне пришлось последовать их примеру, и даже сонный Симеон, которому всё происходящее активно не нравилось, попытался перекреститься, но запутался в последовательности движений. Я воспользовался случаем, чтобы перестать изображать из себя невесть что и погладил пацаненка по шапке.
— Ничего, Сенька, прорвемся, — прошептал я так, что меня никто не услышал, кроме меня самого. — Мир ещё узнает, на что мы способны.
И первым пошел к карете.
* * *
Кремль, конечно, уже не спал — или спал, но далеко не весь. Но во внутренний двор к Спасу и в этом времени пускали не всех, так что от Постельного крыльца мы отправлялись малым составом. Нам выделили самую настоящую карету — немецкой выделки, поменьше царской, её использовали как раз для передвижения различных персон из царской семьи — своего рода разъездная машина. Тянула её четверка разномастных лошадей, а на облучке рядом с кучером сидел нарядно одетый по такому случаю Ерёмка.
Сверху кареты и сзади, на багажном месте, были нагромождены привязанные веревками сундуки с нашим добром. Я хотел взять вещей по минимуму — как привык, когда ездил куда-либо в своем времени, но память Алексея упрямо твердила, что надо брать всё и малой кровью обойтись не удастся — царевич должен везти столько, сколько потянут лошади. Поэтому с помощью слуг я упаковал почти весь гардероб, хотя и надеялся никогда его не использовать. Анна Михайловна с Симеоном тоже прибарахлились на славу, так что карета напоминала кучу сундуков на колесиках.
На заднике прицепились оба Ивана — сейчас они охраняли ценный груз и чувствовали себя незаменимыми членами свиты царевича.
Ну а я ехал внутри кареты. У неё имелись настоящие дверцы с медными ручками замков, небольшие окна, закрытые мутным стеклом — на память сразу приходило слово «слюдяное», — и пара неудобных диванов обшитых алым бархатом и с золотыми нитками. Я сидел по ходу движения и безуспешно пытался хоть что-то рассмотреть сквозь слюду, напротив меня клевал носом Симеон, которого придерживала за плечи сестра царя, а рядом с ними примостила пышно одетая карлица. Этого народца в царском дворце было много — они служили кем-то вроде шутов, хотя сейчас такое занятие не поощрялось. Я был уверен, что своих карлиц привезут и сестры царевича, которых с нами не было. Так-то они не возражали недолго пожить на окраине Москвы, но им на сборы требовалось время, и они должны были прибыть в Преображенское много позже.
Ну а дополняли наш кортеж стрельцы Стремянного приказа во главе с десятником Поповым — все на конях из царских конюшен, специально выделенных для такого случая. Два стрельца с пиками, на которых были укреплены яркие красные флажки, ехали впереди. Позади гурьбой скакали ещё восемь всадников; пищалей у них тоже не было, но парочка была вооружена луками с запасом стрел. Этот десяток составлял всё моё