***
…У неё в животе торчал короткий нож. Она лежала с широко распахнутыми глазами и ничего не видящим взглядом смотрела в ночное небо… Полеля с ранних лет боялась высоты – она никогда не бывала на Совиной башне… Всегда обходила стороной… Кровь на её белоснежных руках, сжимающих торчащий из живота нож, была ужасно красной, но особенно красной были те три капли крови, которые, вырвавшись из её приоткрытого рта, окрасили снег, на котором она лежала, точно на перине…
Я стоял на коленях подле и не верил… Вздрогнул, когда увидел тянущуюся к ней руку… Оглянувшись, увидел Онагоста… Из его рта потоком хлестала кровь, но он рыдал не из-за этой боли – он никак не мог дотянуться до руки моей сестры… Поняв это, я молниеносно отнял руку Полели от кинжала в её животе и, протянув её, безвольную, вложил в его руку… Лишь коснувшись её, Онагост издал последнее надсадное, с горестным надрывом рыдание, и резко замер… Я тут же решил забрать у него её руку, но в итоге так и не смог разъединить их ладоней – хватка оказалась мёртвой.
Я разрыдался. В первый и, возможно, в последний раз в жизни впал в безумное рыдание.
Рядом кто-то остановился… Упал рядом со мной на колени…
Твердимир… Тристан… Он закричал… Я думал, что кричал он мне, но от шока он кричал самому себе: “Коли вакцину! Быстро!”.
Оказывается, рядом со мной лежали на снегу те вакцины, которые я забрал у Ванды… Он схватил одну из них… И вколол в сердце Полели… Опомнившись, ещё одну вакцину он вколол Онагосту – для этого ему пришлось голыми руками сорвать с груди парня доспехи…
Обхватив безвольное тело сестры обеими руками, я прижал его к себе и, содрогаясь всем телом от безумных рыданий, в исступлении просидел с ним так всю эту клятую ночь, весь клятый рассвет, клятый день и ещё одну клятую ночь, пока вокруг сгорало и обращалось в серый пепел всё: наш дом, наша Совиная башня, вся моя прежде стоящая мелочи, но ныне не стоящая совершенно ничего жизнь.
(то, о чём я не мог знать)
Тристан Диес
Я не смог уговорить Добронрава уйти прочь от огня. В какой-то момент огонь охватил и его, но он не чувствовал… К утру рубашка на нём полностью истлела. Он сбивал огонь с платья Полели ладонями и в итоге сумел не дать стихии коснуться её тела… Снег кругом давно растаял и испарился, но Добронрав не сходил с места. Когда остатки выжившего народа, толпящиеся в поле за догорающими стенами Замка, увидели, как я голыми руками тушил пламя вокруг Чаровых, они зашептались о странном: “Конец света придёт на наши земли тогда, когда перед людьми предстанет человек, плоть которого не будет отделяться от костей во время его соприкасания с живым огнём. И человек этот будет не человек, а Знак. Узрели!”. Я так и не понял, о чём говорили эти сумасшедшие…
В эту и последующую ночь мне казалось, что я умер… Вместе с Чаровыми. Если бы я не поставил во главе всего информацию, которой в итоге завладел в полной мере, если бы не страдал грёбаным благородством, вылившимся в спасение тех, кого можно было спасти только уничтожив, я бы смог защитить их всех… Белогора, Ратибора, Бессона и… Полелю…
Я до последнего, до разрыва своей эмоциональной аорты верил в то, что с Полелей всё же не опоздал. Осознание пришло на рассвете второго дня: нашей бесконечно доброй, ласковой, улыбчивой, прекрасной и милой Полели Чаровой больше не было с нами – она действительно умерла, вакцина её не спасла.
Я плакал. Добронрав, выплакавший, кажется, все свои слёзы на несколько столетий вперёд, отстранился к деду Бессону, а я, получив возможность со всей силой обнять сломанное тело той, что любила меня так, как я не был достоин, обнял его и, уткнувшись носом в разметавшиеся густые волосы, пахнущие снегом и пеплом, плакал, как малое дитя, потерявшее всю свою семью разом. Я понял… Слишком поздно понял: кажется, я успел полюбить её за секунду до того, как потерял навсегда. “Будет мне как сестра. Сам не обижу и другим в обиду не дам”, – слова, сказанные мной, обещание, несдержанное и попранное. Бессилие. Ярость. Осознание…
В ночь падения Замка и далее всё было не совсем так, как я поведал Тринидад в Диких Просторах незадолго до её обращения в Титан: своей, казалось бы, безвредной ложью, я, как мне будет обманчиво казаться, оберегал определённую печать знаний, которая в конечном итоге будет сорвана и развеяна по ветру.
Помогая вырваться на свободу истерзанным человеческими пороками Металлам, я был непростительно слеп и наивен. Исстрадавшиеся и из-за своих страданий превратившиеся в настоящих чудовищ, Металлы не поспешили прочь от Замка к свободе, созиданию и процветанию. Они также не обрушили свой гнев исключительно на своих карателей. В бездонной жажде мести, в агонии неконтролируемой боли, безумцы обрушили свой гнев на всех и всё, что видели на своём пути, и, обратив почти всё в прах и пепел, рассеялись и поспешили прочь… Коктейль из чувства вины, неописуемой силы боли и желания исправить хотя бы минимум своих страшных ошибок, и у меня, и у Платины будет столь неисчерпаем, что на следующие три года общая цель сплотит нас накрепко, превратит в клыкастых зверей, рыскающих в тенях тише самого ветра, предзнаменовывающих и оставляющих после себя опустошение… Исправляя ошибки прошлого, мы создадим новые, более опасные, с долгоиграющими последствиями.
Первым Металлом, которого я убил, стал убийца Полели. Я собственноручно обезглавил его, после чего предал это конвульсивно содрогающееся тело огню.
Спустя три года Охоты, из пятьсот пятидесяти Металлов в живых останутся только сто двадцать, девяносто девять из которых – без учёта Платины, – впоследствии доберутся до Дилениума. Я либо перегнул палку, либо не догнул её. В любом случае, события Противостояния в