Она проехала километра полтора, не больше, когда что-то остро кольнуло ее, реагируя на боль, перевела дыхание и спешно развернулась на трассе – прямо через сплошную осевую линию.
Приехала вовремя. Таксиста-гастарбайтера и след простыл – испарился, щенок лежал на окровавленной газете и дергал лапами в предсмертных судорогах.
Марина застонала слезно, подхватила газету со щенком на руки, затетешкала, будто ребенка, хотя ей показалось, что тетешкать уже поздно, щенок не то чтобы кричать перестал, он даже скулить прекратил, вот ведь как, – он умирал. По худому, в крови, телу его пробегала резкая дрожь, глаза были закрыты. Марина подышала на него, дыхание было теплым, ощущалось хорошо, и щенок открыл глаза.
Это обрадовало Марину, она уложила щенка в кабине на резиновый коврик и помчалась в Одинцово, где имелась хорошая собачья клиника, в которой любили бывать не только собаки, но и попугаи, канарейки, щеглы, морские свинки, не говоря уже о котах всех марок, пород, мастей и сословий.
Щенок был еще жив и его сразу определили на операционный стол, а потом положили под капельницу. Уже в клинике, сидя рядом с капельницей, Марина обнаружила, что у нее нет денег – кончились, нечем заплатить даже за процедуры. Вот тогда-то она и начала звонить в Турцию.
Деньги конечно же нашлись, щенок обрел сознание, он стонал, сипел рвано, словно бы у него были повреждены легкие, закрывал глаза и потом долго не мог открыть их.
Но плохо было не это – у него отнялись задние лапы, он перестал ходить. В Одинцовской клинике обнадежили – щенка надо лечить, лечить и еще раз лечить и тогда, может быть, чего-нибудь получится, может, задние ноги заработают…
Потянулись длинные, очень длинные, какие-то тоскливые месяцы, щенок мучился, пробовал выкарабкаться из своего подавленного, больного, даже униженного состояния, но не мог, никак не получалось – ему удавалось проползти два-три метра и все, больше не выходило, неподвижные задние лапы волоклись за ним, как неудобный, довольно тяжелый груз, мешали движению и лишали последних сил.
Никаких надежд на выздоровление, похоже, не было, даже шансов не было, не оставалось ничего. Щенок все понимал, страдал тихо, боясь своим существованием лишний раз обеспокоить людей.
Прошел Новый год, за ним – шумные зимние каникулы, Рождество и Крещение, наступил февраль, по обыкновению резкий, с сильными ветрами и ведьминскими ночами, около каждого порога обязательно что-нибудь вертелось, какая-нибудь струйка снега, которая поднималась вертикально вверх, будто хотела дотянуться до луны, плотно укутанной морозными пологами пространства, недоступной, но нечистая сила все-таки продолжала к луне тянуться, чтобы потрогать ее своими лапами, оставить следы – очень грязные, между прочим…
Но наряду с нервным шевелением всякой нечисти происходили и некие светлые дела, даже явления. Именно в начале февраля Марина заметила, что искалеченный щенок неожиданно поднялся на задние лапы – очень некрепкие, дрожащие, вареные, постоял несколько минут, не веря тому, что происходит, и вновь опустился на собственный хвост.
Марина вздохнула, покрутила головой и засмеялась – неужели Грей будет все-таки ходить (щенка она назвала Греем, хотя иногда употребляла и другую кличку – Серый) и, может быть, даже и бегать? Все ведь идет к этому. На глазах у Марины появились слезы. Она пошмыгала носом, отерла лицо платком.
В следующее мгновение губы ее украсила торжествующая улыбка. Пора была темная, вечерняя, от улыбки на верхней лестничной площадке, где обитал Грей, сделалось, кажется, светлее.
Но расстояние от точки, когда пес поднялся на задние лапы, до точки, заставившей его двинуться вперед и пройти хотя бы несколько шагов, было еще очень большое. У Серого все начиналось с нуля, сызнова – не только способность ходить, но и даже жизнь его. Это была жизнь после смерти, вот ведь как, очень непростая, заставлявшая Серого сгибаться в три погибели, стонать, плакать от боли и немощи, сопротивляться собственной искалеченности и тянуться к завтрашнему дню.
Оставаться в настоящем было нельзя, надо перемещаться в будущее и это было обязательное условие. Ничего другого быть просто не могло.
Минуло еще полгода. Серый не только начал ходить, но и выпрямился, клочковатая шерсть на нем разгладилась, заблестела сыто – Марина умудрилась откормить его.
Выяснилась одна деталь – Серый оказался не просто собакой чистых двортерьерских кровей, а помесью собаки и волка. Ни много ни мало.
И повадки у него были смешанные – ни волчьи, ни собачьи и одновременно и волчьи, и собачьи. Оправлялся Серый, например, на ходу, – и по-большому и по-маленькому, делал это не как собаки: те обычно останавливались, приседали либо задирали заднюю лапу, придерживая какой-нибудь забор или дерево, чтобы случайно не завалились на бедного пса, и справляли нужду. Серому это не было ведомо.
Было ему неведомо и другое. Серый мог оправиться где угодно, даже в зале торжественных приемов Кремля – без зазрения совести наваливал большую душистую кучу и недоуменно смотрел на нее, словно бы спрашивал у кого-то: «А это добро откуда появилось?»
Вот такой был пес Серый, он же – Грей.
А пес получился красивый – с точеной мордой, поджарым телом и длинными ногами, с блестящими глазами, словно бы он постоянно выслеживал добычу. Вывезенный пару раз на дог-шоу, он заработал две медали – себе, любимому, и почетную грамоту – хозяйке. Марина грамотой гордилась больше, чем Серый медалями.
Характер у него был совсем не волчий, а дружелюбный, необидчивый, он старался со всеми поддерживать хорошие отношения, тянулся к людям.
И голос у него был особый – высокий, красивый, движущийся по всему регистру нот, появление Марины он чувствовал, когда она еще только подъезжала к поселку, и начинал пританцовывать и распеваться, чистить свой великолепный голос. Ну ровно солист Большого театра.
Случалось, что встревал в драку, крушил других собак, но первым никогда не выступал, определял себе роль на подтанцовке и это у него получалось неплохо.
Первым номером всегда выступал Рыжик, в глотке у него начинали торопливо ворочаться рубленые гвозди, что-то там бренькало, позванивало – Рыжик заводился, как патефон; он сделался широким, как письменный стол, лоснящаяся рыжая одежда его приобрела золотистый оттенок, грудь стала борцовской – крупные мышцы перекатывались под шкурой, напрягались, играли: такой пес, поднатужившись, мог запросто перевернуть грузовик. Может быть, даже с каким-нибудь емким грузом… Здоровый вырос пес. Поначалу, помня собственное прошлое, к людям относился недобро, потом это прошло.
Народ поселковый посматривал на Рыжика с уважением