Писательский поселок спал. Коттеджи поселка располагались в так называемом Длинном Переделкино. Существовало собственно Переделкино, известное всем, в котором в советскую пору жили великие художники слова, и существовало Длинное Переделкино, растянувшееся вдоль железной дороги, через станцию Мичуринец к станции Внуково. Внуково считалось концом Длинного Переделкино. Здесь также обитали великие писатели.
После советской поры кто-то ушел в мир иной, кто-то уехал отсюда сам, а кого-то откровенно выжило литфондовское начальство ельцинской и послеельцинской поры, деньги за проживание начало брать непомерные, а услуг никаких, кроме хамства, не предоставляло и опустевшие дачные мастерские заселили люди, в большинстве своем к писательскому делу имевшие отношение примерно такое, как иной поэт – к скоростным методам производства цемента или к запуску метеорологических спутников в космос.
Зато карман у этого народца был не то что у писателей – глубоким, без дырок и не пустым. Жить в Длинном Переделкино сделалось противно.
Но речь не об этом.
Лет двенадцать назад в дальнем углу писательского подворья, едва ли не на берегу Ликавы – сильно заросшей, занюханной, облюбованной ротанами речушки, по которой когда-то ходили пароходы, такой широкой и чистой она была, а сейчас угасла, – появился неказистый балок. Видимо, его привезли строители для своих нужд, но потом они убрались, имущество, как всегда, бросили и в балке обосновались бомжи.
Людьми они были тихими, писателям старались улыбаться и никому, честно говоря, не мешали. Была у них и собака, очень симпатичная дружелюбная сука. И что интересно – почти все время она находилась в состоянии приплода – в любую секунду готова была ощениться. Агрегат этот производственный работал у нее беспрерывно, без отказов, не отключаясь ни на мгновение.
Недели за три до той печальной истории она ощенилась вновь, принесла четырех щенят, грела их своим телом, кормила, хотя сама часто оставалась голодной, скулила от того, что нечего было есть, но щенят в голоде не держала, кормила исправно, отдавая им часть своей жизни, очень трудной, между прочим, такой же беспросветной, как и у ее хозяев.
Как загорелся ночью балок бомжей, никто не понял и не дознался никто, даже дознаватели, разбиравшие все случаи пожаров (без исключения) и пытавшиеся докопаться до истины, но как бы там ни было, перед самым рассветом, в морозной темноте балок заполыхал.
Люди, находившиеся в глубине помещения, за дверями, плотно прикрытыми, чтобы сохранять скудное тепло, так там и остались, наружу выйти не смогли, задохнулись и сгорели, сука же с щенятами лежала в предбаннике. Она подняла крик, лаяла тревожно, но на улице стояла глухая ночь, все спали, на помощь не пришли, и тогда сука начала спасать своих детишек сама.
Всех спасти не смогла, только двоих, – погибла, оставшиеся щенки тоже погибли.
А двое спасенных остались лежать на снегу, вынесенные из огня матерью, обожженные, полузадохшиеся, со слезящимися, едва не вывернутыми дымом наизнанку глазами. Проснувшиеся наконец-то писатели укутали их теплыми тряпками, из продуктовых ящиков организовали конуру, принесли молока…
Вместе с собаками погибли люди, четыре бомжа. От них остались лишь черные скрюченные трупы с согнутыми руками и подтянутыми к грудным клеткам ногами.
Щенки были трогательные, хотя и придавленные бедой: один лобастый, с гладкой красноватой шкурой и смышленым взглядом, второй… это была самочка, сестричка рыжего, этакая Ночка черного цвета, ласковая, со звонким, почти пионерским голосом, проворная, веселая, хотя и тоскующая по сгоревшим людям и погибшей матери.
Жена моя Марина, человек сердобольный, всегда обращавшая внимание на животных, попадавшихся ей на глаза, старавшаяся угостить их чем-нибудь вкусным – конфетой, бубликом, куском котлеты или половиной сардельки, каждому рту свое, в общем, – немедленно приобрела ошейники и натянула на щенков, после чего ласковая черная Ночка исчезла, – судя по всему, ее забрал кто-то из жителей деревни, примыкавшей к нашему поселку, а второй щенок – Рыжик, помесь породистого папы и двортерьерихи-мамы, остался.
Для него соорудили вольер. К этому вольеру зачастили со своими визитами бездомные собаки, они завистливо рычали, гавкали, пробовали делать подкопы – завидовали щенку, который неожиданно для себя обрел хозяев в капризном писательском мире. А вообще, писатели – народ ненадежный, неплохо бы пристроить щенка, которого за яркую, с позолотой шкуру продолжали звать Рыжиком, к кому-нибудь из постоянных здешних обитателей, но увы, сделать это не удалось.
Щенка начала опекать, стараясь держаться рядом с Мариной, одна серьезная дама, похожая на большую ходячую скульптуру, которую местный люд звал Эмилькой Ивановной. Она похоронила мужа-фронтовика, вырастила дочь, характер имела независимый, из-за чего ее невзлюбило литфондовское начальство, возглавляемое изворотливой и вороватой лисой мужского рода, очень любящей лакомиться чужими курами и считавшей, что выше золотого тельца нет ничего на свете, Марина, например, только за одно это ненавидела лису и поддерживала вдову… На сложный характер ее старалась не обращать внимания.
– Рыжика не надо никуда отдавать, – выпрямившись гордо, заявила Эмилия Ивановна, – я сама его воспитаю. Л-лично!
Слово «л-лично» она произнесла по-генеральски, с большим значением, придав ему особый смысл. Эмилия Ивановна умела это делать блестяще, готова была даже в театре выступать. Под бурные продолжительные аплодисменты, как любили писать в газетах ее молодости.
– Хорошо, – смиренно согласилась Марина, наклонила голову одобрительно – ей нравился славный щенок с крупными лапами и шерстью гнедого лошадиного окраса с примесью золотизны, – она любила собак, котов, белок, синиц, дятлов малых и больших, поползней, снегирей, ворон, гаечек, соек, зорянок, щеглов, поддерживала их едой – одних жидким кормом из магазина, других семечками с рынка, и эти зависимые от людей души старались отвечать ей такой же любовью, – я буду помогать.
Около сгоревшего балка соорудили небольшой вольер, но держать там Рыжика было несподручно – далеко, пустынно, щенка может легко отравить какой-нибудь злодей, практика на этот счет в поселке имелась, поэтому вольер перенесли туда, где были люди, – они могли в случае чего и щенка защитить, и бродячую стаю прогнать, и еды в вольер принести.
Эмилька Ивановна рьяно взялась за дело, очень энергично взялась и сварила щенку похлебку. Рыжик похлебку послушно съел. По физиономии его не было понятно, доволен он или нет.
Вскоре щенок подрос, научился рычать, даже попробовал лаять, но голос у него был ломкий, слабый, ничего грозного в этом неокрепшем лае не было; Эмилия Ивановна, послушав его, только посмеялась, махнула рукой и решила угостить щенка остатками каши – все-таки это мужская еда, на ней Рыжик должен будет подрасти.
Рыжик подрос,