– Сталина на тебя нет, Иван, он бы живо за такие разговоры… – Нина Федоровна выразительно цокнула языком. – Хохолок под микитки и – привет, буфет!
– Здорово, корова, – раздраженно произнес Ханин. – И хорошо, что Сталина нет. – Лицо у него сделалось решительным, подбородок утяжелился, и он еще раз хлопнул по столу, встал, глянул за обрез сдвинутой занавески на улицу, в припорошенные синие сугробы, ничего интересного там не увидел и сказал жене: – Для начала, мать, мы купим с тобою иномарку…
– Чего-о? – Нина Федоровна подбоченилась в недобром изумлении. – Я не ослышалась?
– Не ослышалась. Да, для начала мы с тобою купим машину. Иномарку. Угадай какую?
– Извини, а на какие шиши?
– На такие! – голос Ханина наполнился упрямыми нотками. В такие минуты его было лучше не трогать, и уж тем более упаси боже от чего-либо отговаривать.
– Надеюсь, покупать будем не «мерседес»? Очень бы не хотелось мне ездить на «мерседесе». Моя подружка Вепринцева «мерседесы» зовет «мерсюками».
– Очень точно, – заметил Ханин. – «Мерседес» нам не светит.
– А что светит?
– «Запорожец». Произведенный в Украинской народной или какой там еще республике.
Изумленная Нина Федоровна изумилась еще больше.
– А где деньги возьмем?
– На «запорожец» не рубли нужны – копейки! Наберем и купим. Глиняную копилку расколотим.
У них была большая глиняная копилка, которую Нина Федоровна насмешливо величала «источником богатства» – обыкновенная бытовая поделка, этакая помесь собаки, кошки, бегемота и еще кого-то, не ведомого ни науке, ни природе, с прорезью на спине, слепленная местным чудаком стариком Дроновым, в нее Ханины уже два года сбрасывали мелочь.
– Копилку расколоть можно, – согласилась Нина Федоровна.
Ханин подхватил копилку двумя руками, подержал на весу. По лицу у него проползла сожалеющая тень.
– А ведь старик Дронов старался, – сказал он.
– Ага. И создал величайшее произведение искусства, – не упустила случая поддеть мужа Нина Федоровна. – Непонятно, как это творение не включено еще в каталоги произведений изобразительного искусства. Кто-то там, в Москве, дает на этот счет маху.
– Все равно жалко раскалывать, – сказал Ханин. – Ну, извлечем мы из этого бегемота рублей семьдесят…
Нина Федоровна подумала, подумала и добавила:
– А может, и того не извлечем…
– Вот-вот, – подхватил замечание жены Ханин, – поэтому стоит ли уродовать гиппопотама? Может, пусть живет?
Жена вздохнула, около губ у нее прорезались две озабоченные скобки, и она согласно махнула рукой:
– Ладно, пусть живет, только на какие шиши мы будем покупать твою иномарку?
Ханин отвел в сторону потускневший взгляд, безголосо шевельнул губами:
– Если бы я знал. – Он вздохнул – ну, точь-в-точь, Нина Федоровна, видать, правы те, которые говорят, что по истечении лет муж становится похожим на жену, а жена на мужа, – пригорюнился. В следующий миг выпрямил голову. – Но я обязательно что-нибудь придумаю.
В глазах Нины Федоровны мелькнуло что-то печальное, неясное, она привычно вздохнула:
– Думай, думай… Бестолковка тебе на то и дадена.
Ханин думал, думал и придумал.
На фронт он ушел мальчишкой, одно время был даже сыном полка – иначе не зачисляли на довольствие, воевал очень толково, принимал участие в разведывательных операциях – с войны пришел увешанным по самый пояс орденами и медалями, в том числе и иностранными. Ханин был даже награжден редкой французской медалью – скромной невыразительной бляшкой, пользующейся на берегах Сены необыкновенной популярностью; каждый год он получал из Парижа приглашение погостить: город брал его пребывание на свой кошт, – и каждый год Ханин отказывался…
Орденам Ханина завидовали не только в Шкилевке, не только в райцентре – завидовали даже в области, военком, случалось, по торжественным датам, когда Ханина надо было показать молодежи, либо проводить призывников в армию, присылал в Шкилевку машину, не жалел бензина…
Через несколько дней, синим вечером, когда под окнами от мороза шевелился, покряхтывал устало снег, Ханин сказал Нине Федоровне с сожалеющим вздохом:
– Я решил продать ордена.
Та прижала к губам уголок платка.
– Да ты чего, старый? А в область на показы к молодым с чем будешь ездить?
Ханин опустил голову.
– С пустым пиджаком, – проговорил он упрямо и тихо. – В крайнем случае нацеплю колодки. Тоже впечатляет, особенно когда колодок много.
Нина Федоровна внезапно ощутила, что на глаза у нее наползли слезы, в правом виске, в выемке, застучала тугая заполошная жилка: награды ведь были дорогие, ничего дороже их у Ханина не было; можно было только представить себе, что творилось в его душе, когда он принимал это непростое решение… Нина Федоровна стерла с глаз слезы. Спросила задрожавшим, каким-то чужим голосом:
– Может, наберем денег где-нибудь еще?
Ханин отрицательно покачал головой:
– Нет… Я уже об этом думал. – Он вытянул перед собой руку, отметил, что пальцы дрожат, – безымянный просто трясется, словно парализованный, его когда-то наполовину отхватил немецкий осколок, – Ханин поморщился и поспешно сжал пальцы в кулак. – Не наберем. А машина нам нужна очень…
Нина Федоровна заплакала вновь, нижняя губа у нее с крохотным белым шрамиком, – след детской поры, – задергалась мелко-мелко, будто ее подключили к электрической розетке, на срезе собирались слезы и скатывались на подбородок. Ханин почувствовал, что у него тоже начал расстроенно дергаться рот. Он положил жене руку на плечо и попросил тихо, почти униженно:
– Мать, не надо! Прошу тебя!
– Ведь ты же воевал… Это честно заработанные ордена. Ты же кровь свою пролил за них.
– Что делать, Нинон… Жизнь наша стала такая, что приходится продавать ордена. И другой жизни не предвидится, вот что плохо. – Ханин обнял жену, носом, как в далекой жениховской молодости, сунулся в ее волосы, втянул в ноздри сухой чистый дух, идущий от них. Попросил прежним униженным голосом: – Перестань, пожалуйста… Не надо. Иначе я тоже расклеюсь.
Нина Федоровна ощутила в груди, в сердце глухую боль, трясущиеся соленые губы ее перестали трястись, она покивала согласно головой, будто птица, склевывающая зерно с земли:
– Не буду, Иван… Извини меня.
– Не горюй, мать, – пробормотал Ханин, – ордена я продам, а орденские книжки все равно у меня останутся. – Влажные глаза Ханина посветлели, он смахнул с них налипь и снова уткнулся носом в волосы жены.
Продать ордена в ту пору можно было в Москве и получить за них неплохую цену, можно было это сделать и в Ефремове, но здесь за них дали бы совсем мало, Ефремов стал совершенно нищим городом.
Ханин поехал в Тулу – и ближе, и московских бандитов с их длинными носами и автоматами, спрятанными в полах дубленок, нету. На всякий случай, чтобы не придиралась милиция, взял с собой несколько орденских книжек.
Вернулся