Вершина величественна, и так близка. Это странное чувство: что-то настолько большое напоминает мне о моей ничтожности, но в то же время о том, что я часть этого великолепного мира. Как здорово каждый день открывать для себя что-то новое и учиться!
Макс слезает с лошади, а я откидываюсь на сиденье, которое ещё хранит тепло его тела.
— Я собираюсь проверить ловушки, так что домой пойду пешком, — говорит он.
Смотрю на него, встречаясь взглядом, и беру поводья.
— Начни с завтрака, когда вернёшься домой, — говорит он, и я прищуриваюсь. Готовить? У меня нет проблем помочь, но почему?
Отвожу взгляд:
— Я помогу, но на кухне не останусь. Не уверена, в чем проблема: в моей неспособности готовить или в том, что ты этого хочешь. Посадить девушку у плиты, ведь она, конечно, ни кататься на лошади, ни стрелять не умеет!
— А ты знаешь, как вместо этого ухаживать за посевами? — спрашивает он.
Выпрямляюсь, понимая, к чему он клонит.
— Прополоть, полить, удобрить? — продолжает он. — Аэрировать землю? Растения? Знаешь ли ты, как подготовиться к хранению некоторых культур, чтобы кормить лошадей и скот в зимние месяцы?
Всё ещё не смотрю на него:
— Доить коров? — продолжает он, наслаждаясь. — Тренировать лошадей? Работать бензопилой? Снять шкуру с оленя? Да, хорошо.
— Обработать фрукты и овощи? Водить трактор? Собрать байк с нуля? — сжимаю челюсти, но не отвечаю.
— Итак, готовишь завтрак, если хочешь есть. — щебечет он. — Мы все вносим свой вклад, Алиса.
Я сделаю свою часть работы и даже больше. Но он мог бы попросить, а не отдавать приказы.
Поворачиваю голову к нему, стараясь не выдать своего волнения.
— Ты не мой отец, понял? — говорю, стараясь звучать уверенно, хотя внутри все дрожит. — Я пришла сюда по своей воле и могу уйти, когда захочу.
Но вместо того чтобы уйти или проигнорировать меня, в его глазах мелькает озорство, и он усмехается.
— Может быть, — произносит он, растягивая слова. — Или, может быть, я решу, что тебе пойдет на пользу провести здесь какое-то время. И ты все равно не сможешь уйти.
Моё сердце начинает биться быстрее.
— По крайней мере, пока я не увижу, как ты смеёшься, кричишь или дерёшься, — добавляет он, его голос становится мягче, но в нём всё ещё чувствуется угроза. — Или плачешь, и всё это больше, чем просто кивки и односложные ответы.
Смотрю на него, чувствуя, как гнев закипает внутри. Он поднимает бровь, словно наслаждаясь моим замешательством.
— Может быть, я решу выполнить желание твоих родителей и оставить тебя здесь, пока ты не вырастешь, — продолжает он, его голос звучит спокойно, но я знаю, что это всего лишь игра.
— Я стану совершеннолетней через десять недель, — отвечаю я, стараясь говорить твёрдо.
— Через восемь нас занесёт снегом, — он смеётся, пятясь от меня..
— Поджарь бекон, Алиса, — приказывает он, уходя. — Мы такое любим.
Я вешаю седло на скамейку в сарае, не обращая внимания на то, куда его положить. Он не будет держать меня здесь, если я не захочу остаться, ведь так? Но несмотря на это, осознание того, что он может это сделать, пугает меня больше всего. Я пришла сюда, думая, что я гость, а у него есть сила, которой ему даже в голову не придёт воспользоваться.
Ну, так оно и было, думаю я. Может быть, он думает, что сможет получить от меня арендную плату. Или, может быть, он считает, что то, что я женщина, делает меня хорошей кухаркой? Я не такая.
Выхожу из конюшни, направляясь к дому, срезав путь через пристроенный сервис. Качаю головой. Я не могу пойти домой. Я не хочу возвращаться в Москву. Боже, мысль о том, чтобы увидеть кого-то, кого я знаю… Закрываю глаза, пытаясь справиться с подступающей паникой. Или почувствовать запах родительского дома… Я не могу с этим смириться. Совершенно белые стены. Сидеть в классах, заполненных людьми, с которыми я не знаю, как разговаривать.
У меня всё переворачивается внутри, и я останавливаюсь, прислонившись лбом к чему-то, свисающему с потолка в сервисе. Я обхватываю боксерскую грушу и закрываю глаза. Я не могу вернуться домой.
Сжимаю руку в кулаке, и всё — моя новая реальность — начинаю погружаться в неё. Куда бы я ни шла, как бы ни меняла обстановку или бежала от всех мест и людей, которых не хочу видеть, я всё ещё я. Бежать, уходить, прятаться… Нет спасения.
Когда тёплое чувство разливается по моей руке, я сжимаю ладонь и бью по боксёрской груше. Мой кулак едва касается её, но я делаю это снова и снова. Мои слабые удары становятся всё сильнее — я облажалась, устала и растеряна. Я не знаю, как начать чувствовать себя лучше.
Сжав зубы, я наконец отступаю и замахиваюсь кулаком по груше. Цепи скрипят, когда она пытается раскачаться, но я всё ещё обнимаю её другой рукой.
“Может быть, я решу уважить желание твоих родителей и оставить тебя у себя, пока ты не вырастешь.”
Стиснув зубы, я чувствую внезапный прилив энергии. Отпускаю грушу, отступаю назад и снова замахиваюсь, нанося удар правой рукой.
“По крайней мере, пока я не увижу, как ты смеёшься.”
Гнев согревает моё тело, и я наношу ещё один удар.
“Или кричать, или плакать, или драться, или шутить — всё это больше, чем просто кивки и односложные ответы.”
Я снова ударяю кулаком. И снова.
— Через восемь недель нас занесёт снегом, — шепчу я, издеваясь над его словами.
Ударяю кулаком по груше ещё два раза, затем отступаю назад и наношу удар по груше ногой. И ещё два удара. И снова. А потом я просто позволила ему уйти и ничего не сказала, даже когда он рассказал мне, как ему нравится поедать этот чёртов бекон.
Если кто-то делает для вас что-то хорошее — например, готовит завтрак, — вы не возражаете против того, как это приготовлено. Вы едите это. Боже, как бы мне хотелось съесть немного веганского бекона, чтобы действительно сделать день лучше. Веселье тянет мои губы вверх, но я сдерживаю его.
Продолжаю бить и пинать грушу, лёгкий пот пробегает по моему лбу, когда я думаю обо всём, чем могла бы ответить. Почему меня это так беспокоит? Почему я не сказала последнего слова? Почему я всё отпускаю и ничего не говорю?
Наношу удар кулаком по груше, и вдруг кто-то оказывается рядом и держит её с другой стороны.
— Привет, — говорит Егор, глядя на меня из-за груши.