Человек с драным ухом сидел сам по себе, хлебая виски, к голове приложен ком мешковины, и они поглядели, как встает он и колобродит немного, а потом опять садится, и не были уверены, смеется он или плачет, ибо воздух упруг был от безумия.
Койл отправился искать Резчика и нашел его, выложенного меж двумя другими, и увидел он, что тот мертв. Нагнулся он к нему и почувствовал, что кожа у него на щеке остывает, несмотря на жар от земли, и закрыл он ему веки.
Тело он взгромоздил на себя так, чтобы перевалилось ему через плечо, и пронес его по лощине. Уложил у осокоря и пошел к рабочим сараям. Нашел кувалду и размахивал ею против постройки, пока древесина не пошла волдырями, а потом не лопнула, а когда распалась она, он взял молоток и выбил из дерева начисто все гвозди. Пилил и сколачивал он древесину в форму ящика, а когда был тот выстроен, он встал и обнял его обеими руками. Прошел с ним в обнимку к насыпи в лощине, и положил на забученную землю, и вернулся, и поднял тело, и взвалил его опять себе на плечо.
За западной стеной лощины день гаснул, а он взял лопату и принялся копать. Почва беззаботная, густая от суглинка и камня, зубья скалы огрызались из пыли, а он копал яму в три фута глубиной. Тело Резчика он сложил в ящик и стащил его в яму, а потом встал над ним. Земля пред ним растленна и преисполнена насилия.
* * *
Как только поговорила с Малюткой Падди Доэрти, пошла я искать Бриди, отправилась в дом к ее семье в Баллилиффене, а они мне там сказали, что нету ее. Отправилась работать в Тирон, сказали, а я порасспрашивала, и в Страбан меня подвез добрый человек, который из Дерри ехал аж до Монахана. У меня ее адрес был, и я нашла, где она работала, – в доме у крупного фермера милях в десяти за городом.
Белое двухэтажное здание, так-то, и собака его охраняла, что мне чуть ногу не отгрызла, но я все шла и шла. Чуть ногу не отгрызла мне, ей-же-ей. Я толком не была уверена, как она выглядит, но как увидела, сразу лицо ее вспомнила, бо видала. Тихонькая бабонька такая, так-то, с лучистыми голубыми глазами и крохотным подбородком, словно сама в себя сгорбилась вся, и все-то рассказывает она шепотом. Когда я сказала, откуда приехала, она ответила, что разговаривать об этом совсем не хочет, и печально мне улыбнулась, и закрыла дверь у меня перед самым носом.
Жуть как я на нее расстроилась, ей-же-ей, и ушла, а собака на меня гавкала, но близко не подходила, и я уже на дорогу вышла за ворота, как слышу, зовет, и тут же вот она уже у меня за спиной. Бежала ко мне, юбку подобрав, и сказала, дескать, простите меня, но ей не хотелось никаких хлопот от этого, и еще сказала, что знает, кто я такая и с чего мне это нужно знать.
Она мне рассказала, что всегда держала ухо востро насчет того, что происходит, и знала почти все, что бывало в доме, и я у ней спросила, отчего начались все неприятности, и она посмотрела на меня, а потом просто покачала головой.
Она сказала, что от Хэмилтона одна докука была, пил он все время да отцовы деньги спускал, да и с головой у него не все ладно. Потом она сказала, никакой веской причины этому не было, вообще никакой. И я, помню, снова заплакала, ничего с собою поделать не могла, и сказала ей, в каком это смысле не было. И она посмотрела на меня, глаза у нее тоже на мокром месте стали, и она меня за руку ухватила, и я помню, что в руке у ней озноб чувствовался, который я ощутила до самой кости, и она сказала, что однажды была в судомойне и подслушала, как Хэмилтон с Фоллером толковал и говорил, что хочет Колла выгнать вон. А Фоллер его в упор не желал слушать, потому что уж такой он человек, и Хэмилтон вечно пытался на него давить, и потом Фоллер наконец спросил у него, что он натворил такого, и Хэмилтон сказал, что мимо Колла по дороге проехал в тот день, и Колл перед ним шапку не снял.
* * *
Может, и есть для нас какой промысел, какого мы себе сообразить не умеем, но я уж утомилась его искать. Мать Колла мне сказала перед тем, как помереть, – ай, память о ней, слабой совсем, до сих пор стоит перед глазами, я и думать про это теперь не хочу. Но перед тем, как отойти, сказала она мне, что в этой жизни можно лишь научиться принимать утрату. Я всегда об этом думала после, считая, что она не права, но я уж сейчас вся измоталась, надеясь опять его увидать, и смекаю, что она, может, и права была. Входишь в этот мир ни с чем, так уйти из него с чем-то не можешь. Да только мне нужно сильной быть ради детишек, ей-же-ей, и нужно дальше надеяться, что он вернется, вот и все. В смысле, ты только погляди на него, Бригита[9], глянь на румяные красные щечки у него, ну вылитый ж он. И назвала я его в честь отца. Ну не загляденье ль?
* * *
Они сидели запечатанные в темноте, нахохлившись, как и прежде, отдельными кучками, а воздух жарок, как в преисподней. Лица их освещали дрожкие костерки, а глазницы им затапливало тенью, словно это в глазах у них тьма смерти и залегала. Раздор промеж ними и раздрай в их сердцах, и слушали они землю безмолвную, и потреск с шипеньем огня, и слышали зовы тех, кто с тех пор занедужили. Люди ползали в потемках, ища, где б им опростаться, а прочие вокруг слышали стоны их и старались не слушать. Опорожнили они последние кувшины виски себе в чашки, а затем выпили воду, и никто из них не проголодался.
Поверх лощины наблюдал он огни факелов, что мерцали и двигались медленно, словно толстые светляки. Небо пылкое от звезд, и он мог разглядеть очерки недужных людей, свернувшихся повсюду вокруг, а к востоку гряду медленно закручивавшихся книзу темных туч.
Он ушел